Более свирепой коммерческой вакханалии Литва еще не видела. Интендант одной из частей закупил для неизвестных целей почти всю приготовленную к продаже строительную продукцию компании Готлибов. Потрясенный размахом внеплановой реализации материалов, старый Ицхак ожил, и его гениальный бухгалтерский ум мгновенно спрогнозировал сумму убытков с предстоящим взвинчиванием цен. Повышение роста стоимости на все виды товаров массового потребления произошло на следующее же утро.
В каунасские торговые точки, непозволительно роскошные до ноября, вместе со всесоюзным рублем пришло всесоюзное равенство. Матушке Гене приходилось по нескольку раз простаивать очереди в гастрономии, чтобы получить продуктовую норму «в одни руки». Слушая, как люди с оглядкой поругивают социалистическую действительность, она чувствовала горько-сладкое превосходство. Этот душевный маринад, к ее чести, ни разу не просочился, хотя очень хотелось сказать: «Я-то сразу сообразила, что Вильнюс подарили не за просто так!»
Там же, в магазинных очередях, она понабралась слухов о грядущей национализации частных предприятий.
Продать имущество компании было уже невозможно, и зимой для хозяев недвижимости наступили печальные дни ее изъятия и передачи государству. Собственность Готлибов конфискационная комиссия ошкурила до улиточной уязвимости. Тягостные дни общих потерь на некоторое время вновь скрепили родственные узы. Семейство, выдернутое из обыденного окружения, переместилось из зажиточного сословия в подвид сомнительной интеллигенции.
Когда реквизировать стало нечего, братья устроились в государственные предприятия, кто куда сумел, и опять обособились. Ресторан «Оранж» отдали комитету народного питания, Хаиму предложили должность бухгалтера в бывшем акционерном обществе «Тилка», преобразованном в шоколадную фабрику. В социальном положении Готлибы уравнялись, Хаим перестал компрометировать доброе имя семьи. Тем не менее семейные отношения не изменились, братья по-прежнему его избегали, а матушка Гене странно затаилась.
Вживаясь в новый режим, семейство понемногу притерпелось к шестидневной рабочей неделе. Культ священной субботы легко вытеснило предупреждение о четырех месяцах исправительных работ за прогул. Дети учили русский язык взамен иврита, невестки смирились с фаянсовой посудой вместо фарфоровой. Одна только матушка Гене все не могла привыкнуть к исчезновению кошерных лавок, но вспышки ее продовольственно-идеологического раздражения мгновенно гасли при усилении сердечного недуга старого Ицхака.
Теперь, когда не было уже ни богатства, ни авторитета, он по утрам вставал поздно. Матушка кое-как уговаривала его хоть немного поесть. Муж ел через силу и таял на глазах. Время хитроумных расчетов и комбинаций прошло. Он убедился, что жизненный опыт его не всеобъемлющ, что вокруг громоздится незнакомый мир, чьих движений не предугадаешь и не избежишь. В этом мире много говорилось о порядке и справедливости, но, сколько бы старый Ицхак ни всматривался, он не видел ни порядка, ни справедливости. Глядя на жизнь трезвыми глазами, старый Ицхак замечал – он вовсе не одинок в истинном понимании ее нынешнего устройства и тихо удивлялся тотальной нелепости происходящего. Спать он стал еще хуже, метался во сне с душераздирающими стонами, заслоняя лицо ладонями, окидывал спальню диким блуждающим взором и, наконец придя в себя, виновато бормотал:
– Прости, Геневдел, приснилось…
Что ему приснилось, он, проснувшись, не помнил.
Возвращенное ему право поступать по-своему старый Ицхак обратил против жены: повадился аккуратно и не таясь два раза в неделю проведывать на Лайсвес-аллее семью младшего сына. Управление доходными домами Советы взяли на себя. Пока суд да дело, власть оставила съемщиков в прежних квартирах.
Матушка, между прочим, давно вызнала, где живут Хаим с мальчиком и «самоварщицей», отчего заворачивала в те места только по великой надобности. Она страшно обижалась и злилась на мужа, но не препятствовала ему – лишь бы не замыкался в себе. К тому же стремительность политических событий и вмешательство их в быт не оставляли сил на улаживание семейных конфликтов. Грубая рука власти, изъяв лучшие пожитки из дома для какого-то открытого рядом общественного клуба, произвела необратимые разрушения в привычках Геневдел Рахиль. Оставшиеся вещи стали казаться ей непрочными – временными, чужими, она охладела к ним и не следила за домашней чистотой, как раньше.
День ее проходил в непрестанных хлопотах и думах: чем пробудить угасающий аппетит старого Ицхака, что вкусного приготовить и где взять то, из чего можно это вкусное приготовить… и одновременно присмотреть за маленькой внучкой, потому что невестка вышла на работу… и повторить Пятикнижие с семилетними близнецами, пока продолжаются каникулы… и сшить шорты на лето старшему внуку Шнеуру – вырос из всей одежды, а никому до этого нет дела… и заваривать свежий зверобой для Ицека, периодически давать ему, забывчивому, лекарства… и довязать Саре свитер из козьей шерсти к осени.
Много, много мелких и больших дел надо было успеть переделать за день, поэтому матушка Гене недоглядела, как дочь вслед за отцом открыто и молча, без бунта, пренебрегла ее запретом не ходить в дом на Лайсвес-аллее.
Девчонке пошел пятнадцатый год. Еще полгода назад угловатая и голенастая, она незаметно превратилась в прелестную девушку. К беспокойству матушки, случившаяся с Сарой метаморфоза нисколько не убавила в ней ни отроческой строптивости, ни детского любопытства к жизни.
Любой матери хочется, чтобы ее ребенок неизменно оставался таким, каким она сама желает его видеть, но человек рождается заново в каждый свой переломный период. Матушка Гене всякий раз болезненно переживала это возрастное преображение с сыновьями, переживала сейчас и с дочерью. Недоставало воли пресечь общение Сары с «содержанкой» Хаима. Суровый нрав матушки, беспощадно обмятый в зубцах житейских перемен, начал обретать способность к отступлению. Она решила сносить обиду без слов. А дерзкая девчонка, пользуясь ее молчаливой капитуляцией, принялась помалу, затем все чаще и больше с восторгом рассказывать о сынишке любимого брата. Старый Ицхак, размягченный недавней игрой с годовалым внуком, поддакивал… И матушка не выдержала.
– Фотографию принесли бы, что ли, – сказала она как можно безразличнее, гладя белье чугунным утюжком. Электрический ей не нравился, был слишком легок.
От нее не укрылось радостное перемигивание дочери с отцом, и на мгновение злость на них, на сына вновь окатила сердце жаркой кровью… Но окатила – и схлынула.
– Есть фотография, вот! – Сара порылась в сумке, выхватила из блокнота снимок, который, должно быть, всегда носила с собой. – Ромке здесь десять месяцев, а сейчас уже год и месяц, поэтому они сфотографировались недавно в ателье, как раз завтра должны снимок взять…
Матушка Гене не слышала, оглохла на время, и слезы мешали смотреть.
Боже Всевышний, как же давно она не видела сына! Хаим! Хаим!.. Почти незнакомый, красивый мужчина смотрел на нее с семейного портрета большими серьезными глазами молодого Ицека… Бородка отросла, идет ему, плечи широкие, – не мальчик, муж… Потом надо будет хорошенько разглядеть с лупой, глажена ли рубашка, правильно ли завязан галстук…
Вот она – эта женщина, полная противоположность ей, Геневдел Рахиль, темноволосой и плотной. С неприязнью вспомнились слова Сары и старого Ицхака о том, что жена Хаима походит на какую-то актрису. Да хоть на сто актрис… Этот дурацкий романтизм у отца с сыном… Нет, тоже после ее рассмотреть… Ребенок.
Малыш сидел посередке, взгляд матушки Гене обтекал его вначале, – боялась чего-то, аж съежилась вся. Смахнула слезы – покатились, предательские, по щекам. Сделалось не по себе: мальчик совершенно в мать, кудрявый, русый ангелок… Ничего от Готлибов.
– Он славный, правда? – спросила Сара, влюбленная в племянника, и матушка, чтобы не обижать дочь, растерянно подтвердила:
– Славный.
Вернула фотографию, вслушиваясь в учащенное биение пульса, терпя невыносимый жар и тесноту в груди, – такое ощущение, будто к иссохшим железам прилило молоко… с чего бы?
– Погоди, не убирай…
…и вот оно – глаза «их» Христа у ребенка, большие, темные… Еврейские глаза.
– Можно, я пойду к Хаиму, а, матушка?
– Будто без позволения не ходила.
– А теперь всегда буду отпрашиваться!
…Той ночью, ожидая, когда муж выйдет из комнаты, которая внезапно связалась у матушки Гене с какими-то новыми смутными надеждами, она вязала свитер из козьей шерсти и вспоминала малыша с фотографии, славянского мальчика с еврейскими глазами. Удобно устроившись в кресле, успела поплакать и, недовольная собой, подумала, что в ее сердце скопился избыток слез.
В зазор между шторами заглядывала щербатая луна. Чувствуя холодную ночную бесприютность, матушка поругивала каменное упрямство старого Ицхака. Совсем не жалеет ее, уснул там или помер? Позволяла себе эту мысль потому, что знала – не помер, не уснул; слышала стрекотание приемника. Надо поговорить с сыновьями – может, возьмутся заинтересовать отца чем-нибудь другим. Непрестанно размышляя о несчастьях, Ицек словно высчитывает оставшееся Готлибам время. Как бы впрямь не навлек беду…
