Баженов покачал головой и вздохнул.
— А ну-ка, разрешите, — сказал он и, склонив над микроскопом свою продолговатую голову с сильно редеющими волосами, стал медленно и осторожно повертывать медно-блестящий винт микроскопа, приноравливая стекла для своего зрения. Он был в белом халате, из-за ворота которого выступал мягкий воротничок; пестрый галстук оттенял петербургскую сероватую однотонность его лица. Тонкий, правильной формы нос как бы нависал над губами, бритыми, сложенными в привычную усмешку, снисходительную и, пожалуй, ироническую; густые брови тоже нависали над светло-серыми, сейчас сильно прищуренными, небольшими глазами. Поразительно зорки были эти глаза, — едва ли больше булавочных головок казались его зрачки.
В отношении своих гипотез Баженов был очень осторожен. Он пуще всего боялся появления в печати какой-либо сенсации, а когда узнал, что брат у Люды газетный репортер, огорчился и даже одно время явно остерегался ее. Сотрудник лаборатории, которому Аполлинарий Петрович поручал тот или иной опыт, по большей части не знал, какое место этот опыт занимал в решении той проблемы, над которой работал сам Аполлинарий Петрович. Люде, недавно пришедшей в лабораторию, конечно, доверялись опыты, имеющие второстепенное и по большей части лишь контрольное значение. Но это ее не смущало. На них Люда училась. Ее интересовал самый процесс микробиологического наблюдения, и она с восхищением усваивала новые методы работы в лаборатории, — да и где еще она могла их усвоить, кроме как здесь? Сознание, что она служит возвышенной цели, хотя и неизвестной, поднимало дух, делало ее неутомимой. Самая атмосфера таинственности привлекала, и каждое слово похвалы радовало. Впрочем, все это было в характере Люды. На всю жизнь она запомнила первую школьную радость, когда в приготовительном классе на уроке чистописания похвалили ее старательно выписанные палочки. Такой же похвалы ждала она и сейчас, наблюдая, как Аполлинарий Петрович, оставив микроскоп, стал просматривать ее записи в тетради. Но он, отложив тетрадь, протер свои глаза, слегка покрасневшие от утомления, и неожиданно сказал:
— Итак, вам сообщила Римма Григорьевна, что эта культура биполяра безопасна. А в связи с чем она это вам сказала?
— Я пожаловалась, что у меня вчера голова болела, что в маску не хочется залезать, — быстро ответила Люда.
— При головной боли надо совсем освобождать от работы, — делая ударение на слове «совсем», сказал Баженов. — Лучше один день не посетить лабораторию, чем нарушать наши правила. Наши правила, Людмила Евгеньевна, — это все равно что устав для солдата. Любому новобранцу требования строгого соблюдения устава в мирное время могут показаться бессмысленными. Но когда начинается война, соблюдение устава спасает солдату жизнь и позволяет полководцу выиграть победу. Потому, дорогой ефрейтор, вам надлежит выполнять наши правила не рассуждая… Я уже говорил: если вы всерьез хотите работать в области микробиологии, вам следует научиться работать в защитной одежде, все равно как если бы это была обычная одежда. Понятно? — с оттенком строгости сказал он.
— Да, — ответила Люда.
Баженов кивнул головой и опять стал просматривать записи.
В лаборатории стало тихо, слышны были только часы, спокойно отбивающие секунды.
— Но как же это могло произойти, чтобы микробы биполяра потеряли вирулентные свойства? — тихо спросила Люда, склонившись над микроскопом. Спросила, как будто бы невольно высказала вслух то, о чем думала. В прямой форме задать такой вопрос профессору казалось ей дерзостью.
Баженов ничего не ответил, и Люде стало стыдно за слова «биполяр» и «вирулентный», которые она недавно узнала и которыми щегольнула. И она очень обрадовалась, когда Баженов ответил ей серьезно и просто:
— То, что произошло с этой культурой микробов, является событием большой важности, Людмила Евгеньевна. Я не буду рассказывать всю историю вопроса, попросите Римму Григорьевну, она ознакомит вас с материалами. Это вам будет полезно. Вкратце же могу сообщить следующее: культура этих чумных микробов была выделена мной из разложившейся легочной ткани женщины, погибшей от чумы. Это произошло четыре года тому назад. С тех пор бациллы поколение за поколением сменялись в стенах нашей лаборатории, сотни, если не тысячи морских свинок гибли от прививок именно этой, если можно так выразиться, марки чумного яда. Эту марку мы назвали штамм «ОС». После их гибели выделялись новые генерации бацилл и поступали под наблюдение. За эти месяцы вы сами наблюдали за поведением нескольких десятков поколений бацилл и ничего особенного не заметили.
Да и сейчас не замечаю, — сказала Люда.
— А между тем все время микробы этой культуры, которая у нас значится под наименованием штамм «ОС», непрерывно и постепенно изменялись, или, точнее сказать, мы, планомерно воздействуя солнечными лучами, постепенно изменяли их свойства. Морские свинки, получившие прививку «ОС», сначала умирали на второй или третий день, потом — на четвертый, пятый и так далее. Так удалось нам растянуть этот срок до месяца, до тридцати четырех дней, и вот, представьте себе, третьего марта сего года первая морская свинка выздоровела.
— Аполлинарий Петрович, неужто это новая вакцина?! — воскликнула Люда. — Новое оружие для борьбы с чумой?
Баженов внимательно и снова как бы вопросительно взглянул на ее раскрасневшееся лицо и усмехнулся.
— Торопитесь с выводами, дорогой ефрейтор… К сожалению, у нас со штаммом «ОС» все-таки совсем недостаточно проделано было опытов. Новое оружие! Хорошо, если бы так. Сейчас перед нами открываются некоторые возможности проверить это оружие.
Люда во все глаза глядела на Аполлинария Петровича. А он, выпрямившись во весь свой рост, щурился, глядя куда-то вдаль, словно за стены лаборатории.
— Аполлинарий Петрович, эти возможности дает нам вспышка эпидемии? — спросила Люда.
— Какой эпидемии? — приходя в себя, растерянно и сердито переспросил Баженов.
— Чумной, под Баку… Я знаю, Аполлинарий Петрович…
— Это вам Римма Григорьевна рассказала? — Аполлинарий Петрович от неожиданности опустился на стул. — Какое безобразие!
Он был лишен хитрости от природы, и простое предположение, что Люда сама догадалась о некоторых событиях, о которых ей не рассказывали, и что Римма Григорьевна в разглашении тайны совсем невиновна, не пришло ему в голову.
Было одно обстоятельство, которое помогло Люде догадаться о том, что от нее скрывали: два дня тому назад Римма Григорьевна с торжественным и благоговейным видом сообщила, что профессор Даниил Кириллович Заболотный, очевидно, переменит маршрут своей летней поездки: заедет предварительно в Баку, а потом уж отправится на родную Украину. За время работы в лаборатории Люда привыкла получать подобного рода сообщения о деятельности Даниила Кирилловича Заболотного, учителя и старшего друга Баженова. Так, она была осведомлена, что за эту зиму профессор дважды был простужен, что необходимость вторичной поездки его в Монголию на чуму окончательно отпала, что из Киева Даниилу Кирилловичу почитатели его прислали замечательные украинские вышивки.
Если наука заменяла в доме Баженовых религию, то главным глашатаем науки, ее пророком и подвижником был профессор Даниил Кириллович Заболотный.
Люда, конечно, во всех подробностях знала о славном научном подвиге Заболотного. Установив, что чума распространяется через посредство диких грызунов, сусликов и тарбаганов, болеющих чумой и заражающих лошадей, Заболотный помог человечеству начать планомерную борьбу с чумой. Даниил Кириллович и человечество — только так говорилось в доме Баженовых о Заболотном!
Люда ни разу еще не видела Заболотного, но знала о его привычках и симпатиях, об украинских шутливых присловках, которыми он любил уснащать свою речь, и, конечно, о том, что он в целях научного исследования с величайшей опасностью для своей жизни проглотил разведенные холерные вибрионы. В 1897 году Заболотный был в Индии, в составе международной экспедиции, выехавшей на чумную эпидемию. Как бы далеко ни вспыхивала эпидемия чумы — в Аравии, в Китае или в Монголии, — Заболотный был уже там. В первую экспедицию его сопровождал в качестве лаборанта молодой студент, только что перешедший на второй курс, Аполлинарий Баженов, а в последнюю Баженов ездил уже в качестве ближайшего помощника и заместителя Заболотного, а Римма Григорьевна, только что закончившая тогда курсы, — в качестве практиканта. По рассказам Риммы Григорьевны Люда знала, что при всем своем благоговении перед учителем Баженов не то чтобы оспаривал, но привносил в общее дело какие-то свои воззрения.
Придерживаясь гипотезы своего учителя о роли грызунов в распространении чумы, Аполлинарий Петрович считал нужным установить очаги распространения чумы, существующие на всем земном шаре, и добиться радикального оздоровления этих местностей. Точка зрения Заболотного, как ее излагала Римма Григорьевна, представлялась Люде более практической, он настаивал на создании сети прививочных лабораторий по всему юго-востоку России и на постоянном наблюдении за грызунами. Не отрицая пользы подобного рода лабораторий, Баженов поставил задачу — выработать для населения мест, которым угрожает чума, вакцину, которая гарантировала бы населению полную безопасность от чумы. Людмила еще не допускалась к опытам над «живым материалом» — над крысами, кроликами, — такие опыты проходили в другом отделении лаборатории. Но по одной фразе, невольно вырвавшейся у Риммы Григорьевны, Люда поняла, что Баженов настойчиво работает над созданием нового вида противочумной вакцины, скрывая это от своего, очевидно более скептически настроенного, учителя. Сейчас дверь этой тайны приоткрылась перед Людой, и приоткрыл ее сам Баженов.
