Лю Второй одним махом сорвал дверную занавеску и заорал во все горло:
– Эй, ты, Цзиньбао! Поди-ка сюда!
Чэнь Цзинцзи с перепугу затаил дыханье.
Лю Спрут двинул ногой в дверь, и она открылась. Навстречу незваному гостю вышла Цзиньбао.
– А, дядя Лю! – воскликнула она. – Я вас слушаю.
– Ты мне три месяца за жилье не платила, потаскуха проклятая! – набросился не нее Лю. – Вот ты, значит, где укрываешься!
– Не волнуйтесь, дядя! – с улыбкой успокаивала его певица. – Идите домой, а деньги я вам с мамашей пришлю.
Лю хватил кулаком с такой силой, что она отлетела в сторону и, ударившись головой о край полога, лежала на полу вся в крови.
– Буду я ждать, потаскуха проклятая! – ругался он. – Сейчас же выкладывай деньги!
Тут он заметил Чэнь Цзинцзи, бросился в комнату и ногой опрокинул стол. Зазвенели черепки разбитой посуды.
– Ой! – вскрикнул Цзинцзи. – Кто ты такой будешь? Врывается да еще буянит!
– Еть тебя перееть, монастырский петух! – обрушился на него Лю.
Не долго думая, Спрут схватил Цзинцзи за волосы, пригнул до самого полу и принялся дубасить кулаками да пинать ногами. Посетители повскакали с мест и вытаращили глаза. Хозяин Се Третий сперва не решался вмешиваться – ведь Спрут был пьян, но, видя, как тот нещадно избивает Цзинцзи, поднялся наверх.
– Дядя Лю! – уговаривал он. – Успокойся! Прости его, он не ведал, с кем дело имеет. Прошу тебя, от себя прошу, оставь его в покое. Прости, если не так сказал. Обмолвился он. Пощади!
Но Лю Спрут и слушать не хотел хозяина. Он бил Цзинцзи до тех пор, пока тот не лишился сознания, потом позвал околоточного, велел ему связать певицу с Цзинцзи одной веревкой и посадить под стражу.
– Завтра утром отведите их к его превосходительству! – распорядился он.
Лю Спрут, надобно сказать, получил от начальника гарнизона Чжоу мандат, дающий ему право содействовать полиции в охране речных путей от разбойников и грабителей.
Об аресте Цзинцзи в обители не подозревали. Настоятель Жэнь, правда, не мог не заметить его отсутствия. Цзинцзи не появился после ночного дежурства в лавке.
Между тем, на другой день ранним утром околоточный вместе с подручным из речного дозора, оба верхом, препроводили арестованную пару к начальнику гарнизона, где первым делом вручили список задержанных Чжан Шэну и Ли Аню.
– Вот дядя Лю Второй распорядился арестовать, – пояснили они. – Даос из обители преподобного Яня ссору затеял, его и взяли вместе с певицей Чжэн Цзиньбао.
Палачи принялись вымогать у Цзинцзи серебро.
– Мы палачи, нас двенадцать человек. Нас можешь в счет не принимать, но двоих старших обходить не советуем.
– Было у меня с собой серебро, – говорил Цзинцзи. – Но Лю Второй избил меня, а серебро, видать, украли. Всю одежду в клочья разорвал. Где я теперь возьму?! Вот разве серебряная шпилька – все, что осталось. Нате, передайте старшим.
Палачи взяли шпильку и отнесли Чжан Шэну с Ли Анем.
– Нет, говорит, с собой денег, – пояснили они. – Дал шпильку, да и та только сверху серебром покрыта.
– А ну-ка, приведите его сюда! – распорядился Чжан. – Сам допрошу.
Немного погодя подталкиваемый в спину тюремщиками появился Цзинцзи и упал на колени перед Чжан Шэном.
– Который будешь послушник у даоса Жэня, а? – спросил Чжан.
– Третий.
– А сколько тебе лет?
– Двадцать четыре.
– Совсем молокосос! Раз монахом стал, должен священные каноны постигать, а ты с певичкой спутался, пиры закатываешь, ссоры да драки устраиваешь. А почему сюда без денег явился, а? Или для тебя его превосходительство господин столичный воевода не указ?! Думаешь шпилькой отделаться? Брось в реку, всплеска не услышишь. Нечего было ее и брать у него. – Чжан Шэн обратился к тюремщикам. – Уведите! А как его превосходительство начнут разбирать дела, доставите первым. Ты, монах, сукин сын, видать, порядочный скряга. Тебе бы по белу свету бродить, у благодетелей подаяния выклянчивать, а как дело, так ты в кусты. На званый пир идешь, и то, небось, рот утереть платок захватываешь. Ну, погоди, под пытками по-другому запоешь. А вы ему тиски-то покрепче зажмите, слышите?
Потом позвали Цзиньбао. Ее сопровождал вышибала, присланный мамашей Чжэн Пятой. Он достал ляна четыре серебра и оделил ими кого нужно.
– Ты, стало быть, певица, – начал, обращаясь к ней, Чжан Шэн. – Идешь туда, где можно поживиться. Да, одежда и питание – в жизни главное. Никакого особого преступления тебе не вменяется. Все будет зависеть от настроения его превосходительства. Явится в дурном настроении – тисков придется отведать, а в добром – отпустит с миром.
– А ты мне цянь серебра на всякий случай прибавь, – вставил стоявший поодаль палач. – Большие пальцы от тисков избавлю.
– Отведи ее подальше! – распорядился Ли Ань. – Его превосходительство вот-вот должны явиться.
Немного погодя изнутри донеслись удары в доску, и начальник гарнизона Чжоу занял свое место. По обеим сторонам от него рядами выстроились младшие чины, тюремщики и палачи. Внушительное это было присутствие!
Только поглядите:
Темно-красным крепом задрапированы стены. Лиловой парчою накрыт и обтянут стол. Фиолетовая вывеска красуется наверху. Нежно-бирюзовые шторы ниспадают со всех сторон. Блюститель порядка справедлив и честен. На камне рукою Государя высечены заповеди в четырех строках. Здесь следуют стезею честности и благоговения. Рядом с «оленьими рогами»[1717] вздымаются два стяга с иероглифом «Указ». В серьезных позах застыли военные и полицейские, величавая торжественность в рядах помощников начальника царит. Могучие палицы держат воины внизу, у ступеней. Тут суд вершится, решается судьба. Из Поднебесной всего один военачальник правит, но зал напоминает чертоги божества.
Не будь случайности, не будет и рассказа. Пусть пройдет тьма лет и веков, а кому суждено, те друг друга найдут, как и суженым рано или поздно настанет время слияния в брачном союзе.
У Чуньмэй еще в восьмой луне прошедшего года родился сын. Маленькому барину уже исполнилось полгода.[1718] Личико у него казалось изваянным из нефрита, а губы так алели, словно их покрыли киноварью. Довольный начальник гарнизона берег сына, как редкую жемчужину, как бесценное сокровище. Немного погодя у него скончалась Старшая жена, и ее место заняла Чуньмэй. Она жила теперь в главных самых обширных покоях дальней половины дома. Для младенца были куплены две кормилицы. Одну звали Юйтан – Яшмовая Палата, другую – Цзиньгуй – Золотой Сундучок. Молоденькие служаночки ухаживали за новой хозяйкой дома. Одну звали Цуйхуа – Хвойная, другую – Ланьхуа – Орхидея. Неотлучно всюду сопровождали Чуньмэй ее любимые певицы-музыкантши. Одну звали Хайтан – Яблонька, другую – Юэгуй – Лунная Корица.[1719] Им было лет по шестнадцати. Второй жене, урожденной Сунь, прислуживала только одна горничная Хэхуа, что значит Лилия, но не о том пойдет речь.
Сын Чуньмэй всегда с удовольствием шел на руки к Чжан Шэну, который уносил его из дому и играл с ним. Когда начальник слушал дело, Чжан Шэн обыкновенно стоял где-нибудь поодаль и наблюдал.
В тот день Чжоу Сю занял свое место и объявил об открытии присутствия. В залу ввели задержанных. Первым Чжоу вызвал Чэнь Цзинцзи и певицу Чжэн Цзиньбао. Начальник прочитал докладную и обернулся к Цзинцзи. У того все лицо было в синяках и рубцах.
– Ты же монах, а заводишь певиц, пируешь в кабаках, нарушаешь покой во вверенной мне местности! Как ты посмел преступить монашеский устав?! Как ты ведешь себя!
Чжоу позвал подручных и велел им наказать Цзинцзи двадцатью палочными ударами. Цзинцзи лишали ставленой грамоты монаха и обращали в мирянина. Певицу Цзиньбао приговаривали к пытке тисками и отправляли в казенное заведение, где она должна была служить чиновным особам.
Подручные подошли к Цзинцзи, грубо выпихнули его из залы и стали раздевать. Потом над связанным Цзинцзи взметнулись палки и под команду посыпались удары. И что удивительно! Чжан Шэн в это время с младенцем на руках наблюдал всю картину с террасы присутствия. Когда избиение началось, малыш потянулся ручонками к Цзинцзи. Из опасения, что их заметит начальник, Чжан Шэн поспешил унести ребенка, но тот громко расплакался. Он никак не мог успокоиться и тогда, когда Чжан Шэн протянул его Чуньмэй.[1720]
– Почему он плачет? – спросила она.
– Его превосходительство приговор вынесли, – пояснил Чжан. – Даоса Чэня из обители преподобного Яня избивали, а он потянулся, к нему на руки запросился. Я его унес, а он и давай плакать.
Услыхав фамилию Чэнь, Чуньмэй легкими шажками, приподняв шелковую юбку, удалилась за ширму и, высунувшись из-за нее, стала всматриваться в сторону залы, желая узнать, кого бьют. По голосу и виду наказуемый походил на зятя Чэня. «Но как он мог стать монахом?», – недоумевала она и позвала Чжана.
