вас не покинет.
И затем старшая из них приложила свою щеку к его щеке, а другая, сложивши руки, ожидала, когда придет ее очередь. Потом и эта сделала то же, что и старшая, и обе зашли за спину Павла Ильича, обойдя его с двух сторон. Но Прозоров не рассмеялся подобно своей дочери, а совершенно неожиданно ответил в тон дамам:
– Я не сомневаюсь, что Ирен меня не оставит, потому я не печалюсь.
Затем сестер Ламбер повели мыться.
– Они очень милые, тетушки. Знаешь, они забавные какие-то, – сказала Екатерина Павловна брату.
– Нашла тоже! Забавные! Чертовы куклы, – непочтительно отвечал Сережа.
– По-моему, они скорее Божьи коровки, хотя в общем штучки.
– Я, во всяком случае, не очень доволен, что они к нам приехали.
Выйдя из умывальной, Елена Артуровна обвила Катенькин стан рукою и, отведя ее в сторону, сказала:
– Мне нужно говорить с тобою, Кэтхен.
– Пожалуйста, тетя, я слушаю, но только зовите меня лучше Катей.
– Отчего же? Кэтхен очень хорошее имя, но если хочешь Катя, пусть Катя. Отчего, Катя, у вас розовое мыло?
Екатерина Павловна в недоумении подняла глаза и спросила:
– Отчего же у нас и не быть розовому мылу? Так, случайно купили розовое.
– Ирен этого бы не любила, она любила Пирс-Соп, – ответила дама, прищуривая глаза.
Екатерина Павловна, действительно, вспомнила, что мать любила темное английское мыло, и, покраснев, ответила:
– Вы правы, тетя, я сегодня же отдам распоряжение; это была простая невнимательность.
Елена Артуровна похлопала Катю по плечу со словами:
– Ты, Катя, добрая девушка. Конечно, нужно быть внимательней; мыло – это, конечно, пустяки, но Ирен все видит, и нужно угадывать ее волю.
– Это очень трудно, тетя, – раздумчиво произнесла Катя.
– Для тех, кто любит, это легко. Нужно направить свои мысли и сердце к одному, и тогда все будет понятно. Нужно лишиться своей воли, чтобы взять в себя волю другого, того, кого любишь. Ты не можешь себе представить, девушка, какая это радость.
Голос госпожи Ламбер звучал взволнованно и убедительно, ее большие белесоватые глаза посинели, и все лицо сразу помолодело, как тогда на вокзале. Катенька смотрела на нее с удивлением, потом вдруг поцеловала ее в губы, произнеся:
– Как это все странно, милая тетя! Странно и хорошо. А мыло я сегодня куплю сама.
V
При ближайшем рассмотрении, конечно, можно было заметить разницу в девицах Ламбер; не считая того, что одна из них была вдова, а не девица, Елене Артуровне было сорок пять лет, между тем как ее сестре Софье едва минуло тридцать шесть. Елена Артуровна отличалась странным свойством вдруг молодеть лет на пятнадцать и делаться точно похожей на покойную Прозорову; ее белесоватые глаза голубели, широкое лицо теряло свою одутловатость, и тогда можно было вообразить, что у нее могла быть сестра смелая, прямая, энергичная, не без причуд, но с широким сердцем, какою встретил Ирину Павел Ильич в своих заграничных скитаниях. И чаще всего это бывало в минуты сильного воодушевления, когда Елена Артуровна вспоминала о сестре; притом ее голос был так похож на голос той, что, закрыв глаза, можно было подумать, что Ирина Артуровна не уходила в другой мир, а продолжает сидеть за обеденным столом, наблюдать своих детей и весело вести домашнюю, полную смысла и радости жизнь, так что особенно убедительно и странно звучали в ее устах такие фразы, как: «Ирина здесь, она вас не покинула, она нас слышит». Она говорила это часто и так просто, что действительно могло показаться, что откуда-то доносится голос самой матери, подтверждающей свое таинственное присутствие. Обе сестры расположились по своему желанию в двух небольших комнатах на антресолях, оставшихся от людских, в одну из которых вела лестница прямо из кабинета Павла Ильича. В определенные часы обе Ламбер, переглянувшись друг с другом, неизменно удалялись в свои каморки, и неизвестно, что там делали. Возвращались они минут через двадцать с еще более стоячим взглядом белесоватых глаз, ослабевшими губами и с очевидной разбитостью во всей фигуре. В такие минуты они были молчаливы, и когда начинали говорить, то голосами слабыми, доносившимися будто из-под воды. Всякий шум тогда их пугал как-то особенно, и именно тогда-то было болезненно жутко слышать голос Елены, когда она, закрывши глаза, произносила почти шепотом: «Ирина здесь, она нас слышит».
Катеньке всегда были непереносимы эти минуты, а когда присутствовал Сережа, то он просто злился и пожимал плечами. Не раз сестра ему говорила:
– Ты знаешь, Сережа, как я люблю маму, но я не могу выносить, когда тетя Лена это делает, мне хочется топать ногами и громко крикнуть ей: «Это неправда, неправда! А если мама нас и слышит, то почему одни вы это знаете? Разве мы не больше вашего знали, любили и жили с ней? Потом, я верю, что она сама настолько нас любила, что теперь свое присутствие сумела бы сделать легким и радостным, а не неприятной тяжестью». Я боюсь, что это сильно влияет на отца.
– Да вообще было бы гораздо лучше, если бы они скорей убирались; но они, кажется, этого не собираются делать.
Действительно, ничто не указывало на скорый отъезд сестер Ламбер, так же как далеко не очевидны были причины их приезда. Они жили и жили на своих антресолях, уходили в известные часы неизвестно для чего, говорила «Ирина здесь, она нас слышит». Так изо дня в день. Впрочем, некоторая эволюция все же совершалась в доме. Во-первых, мыло «Pears' Soap» было только началом, после которого последовали и другие указания на то, что любила Ирина и чего нет. Иногда Софья или Елена Артуровны заявляли даже не о том, что Ирина любила то-то и то-то, но что Ирина любила бы, хотела бы, предпочла бы. Второю переменою было то, что часто по вечерам или, если хотите, по ночам скрипела дверь в покойчике Софьи Артуровны, а она спускалась по внутренней лестнице прямо в кабинет Павла Ильича для продолжительных бесед, назидательных и волнующих. В самом факте бесед не было, конечно, ничего особенного, но вдруг за одним из завтраков Павел Ильич, обратясь к Сереже, сказал:
– Сережа, в четверг тебе придется поехать в Москву.
– Зачем? – спросил тот с недоумением. – Я не знаю, зачем мне туда ехать.
– Бедное дитя, ничего не надо знать, так хочет Ирина, – прошептала Софья Артуровна.
Сережа густо покраснел и промолвил:
– Прости, отец, но я нахожу это странным и не поеду.
Обе сестры Ламбер всплеснули руками, а Павел Ильич, нахмурившись, сказал твердо:
– Сергей, ты поедешь!
Сережа долго смотрел на отца, наконец, пожав
