– Видите ли, – она старалась говорить спокойно, хотя ее сжигало мучительное волнение. – Так или иначе, я должна пойти на большой риск. Я сразу вам скажу, что никогда ничем подобным не занималась. Почему вы обратились именно ко мне, непонятно. Я не спрашиваю, кто именно мог меня рекомендовать с такой странной стороны, потому что вы, кажется, не очень любите отвечать на вопросы…
Павел с насмешливой улыбкой кивнул, но за этой маской ей удалось различить такое же сильное беспокойство, какое испытывала она сама.
– Если бы я хотя бы знала, что это за вещь… Ради чего я рискую… С чем мне придется иметь дело… Мне было бы проще решиться.
Александра ощутила, как к лицу прилила кровь, и взглянула на окно, закрытое наглухо. Павел проследил за ее взглядом, но не сделал ни малейшего движения в ту сторону. Ей впервые подумалось, что окно он закрыл для того, чтобы их разговор не услышали случайно соседи, также томившиеся у открытых настежь окон.
– Что вас интересует? – после томительно долгой паузы осведомился Павел. – Имя художника, нарисовавшего макет, по которому был изготовлен гобелен? Я не знаю его. Имена макеттистов никому не известны. Вы же сами знаете, должно быть, какая чушь все эти «мастера Анны Бретанской», которым приписывают чуть не все художественное наследие последних двадцати лет пятнадцатого века… Якобы один и тот же человек и «Персея» создал, и «Жизнь Пречистой Девы», и ковры из музея Клюни… А на самом-то деле одному человеку это было бы не под силу, а стилистическая близость ковров… Что ж, тут трудно удивляться близости! Картину создает один мастер, но ковер создают трое! Художник рисует макет, картонщик переводит его в большой размер, привнося при этом кое-что свое… Ну а на заключительном этапе лиссье, то есть ткач, создает само произведение, основываясь на собственных приемах и опять же проявляя порой фантазию… Живопись шла вперед огромными шагами, а шпалеры оставались верны прежним приемам… Они были последним оплотом средневекового искусства, которое уже уступало месту другим формам…
Увлекшись темой, которая явно была ему близка, Павел говорил быстро и страстно, широко жестикулировал, но его лицо оставалось до странности бледным, словно на него никогда не падало солнце. Был жуткий миг, когда Александре померещилось, что перед нею вещает механическая кукла, вроде тех заводных манекенов, которые населяли кунсткамеры европейских монархов. Порывистые движения и неподвижное, словно отлитое из фарфора или воска, лицо в совокупности оставляли неприятное, искусственное впечатление. «Это маньяк или просто больной человек с выродившейся кровью, что не редкость среди наследников старинных родов… Насчет своей родовитости он не врет, тут и документы никакие не нужны, достаточно на него посмотреть, послушать его… Конечно, он очень занятный, конечно, просвещенный собеседник… Более того, он завораживает! Но может быть, он опасен. Я совершенно напрасно его слушаю, оставляя ему надежду на то, что вдруг соглашусь. Это немыслимо связаться с ним. Я попаду в тюрьму! Для него моя жизнь значит не больше, чем для какого-нибудь его предка-шляхтича жизнь холопа! Посылает к волку в зубы, а сам уверяет, что это не опасно!»
И все же она слушала, не в силах прервать рассказчика, попрощаться и уйти. Ее все больше интриговала одна особенность его повествования. Он сыпал именами, половину которых художница, до сих пор интересовавшаяся гобеленами только случайным порядком, не знала, упоминал технические приемы плетения и окраски нитей, о которых она понятия не имела… Но как будто намеренно избегал произносить слова, которые так и просились на ум Александре. Наконец она не выдержала.
– Конечно, – произнесла она, воспользовавшись тем, что Павел сделал небольшую паузу, – все гипотезы о личности средневековых авторов макетов – это только гипотезы. Мы не знаем достоверно даже тех подробностей, которые касаются таких крупных фигур, как Жан Прево, так называемый Мастер Мельниц, например, а ведь он был официальным живописцем Бурбонов! Имел ли он отношение к созданию макетов для знаменитой «Дамы с единорогом»? Кто знает… Он мог его иметь – вот то, что можно сказать, не погрешив против правды. И потому ему можно с легкостью приписать авторство всех гобеленов, созданных в ту пору… Авторство знаменитой нью-йоркской серии, «Охоты на единорога», например!
– Да, так часто и делается учеными мужами и дамами, – с тонкой усмешкой произнес Павел. – Они утверждают все, чего не могут опровергнуть. Это очень удобно.
– И даже то, что семь гобеленов цикла «Охоты на единорога» явно неоднородны стилистически, их не смущает! – продолжала Александра, радуясь, что Павел постепенно заходит в расставленную ею западню. – Куда проще приписать их все одному художнику и сказать, что различия в стиле на совести ткачей-исполнителей, которые, как известно, могли быть разбросаны по разным мастерским и даже городам… А ведь ткач совсем не имел такой большой свободы действий, чтобы самостоятельно менять рисунок.
– Совершенно верно! – кивнул мужчина. – С вами приятно иметь дело, вы в курсе истории вопроса. Более того, после 1476 года ткач и не мог иметь никакой особенной свободы действия. В Брюсселе было подписано соглашение между гильдией ткачей и гильдией художников и картонщиков. Согласно этому соглашению, ткач имел право лишь менять по своему усмотрению рисунок листвы, деревьев, кустов, цветов и животных. Композиция и человеческие фигуры были целиком доверены художникам. И это была необходимая мера, потому что были вопиющие случаи, когда готовый ковер очень сильно отличался от созданного художником макета. Так что уже в конце пятнадцатого века руку одного мастера можно было узнать, даже если его картоны разошлись по разным мастерским… И все же наши современные исследователи с легкостью компонуют уцелевшие шпалеры, то приписывая их все разом одному мастеру, то вдруг лишая его права авторства. Честно говоря, это самая темная область искусства, именно потому что над каждым ковром работало множество разных творцов…
– И все же гобелены в Нью-Йорке не случайно объединены в серию, – заметила Александра самым невинным тоном, видя, что собеседник уже почти попался в ловушку. Она решила хитростью выманить то, что Павел, по всей видимости, не желал сообщать добровольно. – Стилистически они разные… Насколько я их помню. И все же у них есть кое-что общее, помимо темы – охоты на единорога. На каждом проставлены две буквы, «А» и оборотное «Е», которое выглядит, как «Э».
Павел, внезапно содрогнувшись всем телом, резко обернулся и взглянул в сторону окна: на жестяной отлив с внешней стороны в этот миг опустился взъерошенный сизый голубь. Он скреб когтистыми лапами по раскаленной жести, пытаясь примоститься на неудобном узком отливе, а потом с шумом взлетел и пропал в желтом мареве, наполнявшем двор-колодец.
– На ваших гобеленах со сценами охоты на единорога не было таких инициалов? – после паузы добавила Александра.
– Значит, у вас родилась версия, что гобелены, принадлежавшие моей семье, могли относиться к этой знаменитой серии, купленной когда-то во Франции семьей Ротшильдов? – вопросом ответил Павел, не сводя взгляда с окна, хотя смотреть там было уже совершенно не на что. Его голос звучал совершенно спокойно. – К знаменитой серии из музея Клуатр в Нью-Йорке?
– Что вы… – пробормотала Александра, смущенная его бесстрастием. Она ожидала совсем другой реакции. В этот миг художница чувствовала себя глупой девчонкой, вздумавшей насмехаться над учителем, забыв о том, что он может поставить ей двойку. – Какие я могу строить версии, если никогда не видела этих гобеленов! Просто у меня мелькнула мысль, что тема охоты… Единорог… Время изготовления – вы сами назвали конец пятнадцатого века… Все это соответствует серии из музея Клуатр.
Последние слова она произнесла еле слышно. Ей стало окончательно ясно, что этот человек не принадлежит к той категории коллекционеров, которые, сев на любимого конька, теряют голову и выбалтывают секреты. Павел кивнул с насмешливым вниманием:
– Очень интересно. Да, по правде сказать, ничего странного нет в том, что вы так подумали. Я и сам, когда стал в свое время наводить справки, основываясь на том, что слышал о гобеленах от бабушки, был одержим этой мыслью.
Павел внезапно щелкнул пальцами. В квартире стояла такая тишина, что звук показался неприятно громким. Александра слегка поежилась.
– Да что там, я так и думал, что наши гобелены из той самой серии! – Его голубые глаза, выпуклые, влажно блестевшие, померкли, словно от тайной тяжелой мысли. – Правда, о буквах я ничего никогда не слышал. Но, поразмыслив, решил, что эти наши два ковра все же существовали сами по себе, независимо, отдельно от тех, знаменитых.
– Почему вы так считаете?
– Ну, вы же знаете, наверное, – педантично заговорил он, – что серия «Охота на единорога» считается изготовленной к свадьбе французского короля Людовика Двенадцатого, когда он собирался жениться на королеве Анне, вдове короля Карла Восьмого. «АЭ» или «АЕ» – это предположительно первая и последняя буквы ее имени, которое писалось как «АННЕ».
