Ростовцева это бы не спасло.
И поставили везде плошки с плесенью, разделив драгоценный штамм на крупинки: в подвале Первого кадетского корпуса, в подвале Мраморного дворца и в Петергофской лаборатории.
Утром четвертого декабря из Москвы приехал Склифосовский.
Саша в сопровождении Гогеля встретил его на Николаевском вокзале, и они обнялись.
Николай Васильевич держал в руке медицинский кожаный саквояж, что несколько удивило Сашу, плошки с плесенью туда бы не вошли.
— Мы уже всё отфильтровали в Москве, — объяснил Склифосовский. — У меня пузырьки с пенициллином.
— Готовы ли вы прямо сейчас ехать к Якову Ивановичу? — спросил Саша. — Устали с дороги?
— Я спал в поезде.
— Тогда сначала в Петергоф: прокипятим шприцы.
— Мы ещё в Москве все прокипятили, — сказал Склифосовский.
— Сколько часов назад? — поинтересовался Саша.
— Меньше суток. Не волнуйтесь, Ваше Высочество, всё в порядке. Мы уже так делали.
И они поехали в Первый кадетский корпус.
Ростовцев лежал в постели.
— Это мой друг Николай Васильевич Склифосовский, — представил Саша. — Летом он с отличием окончил медицинский факультет Московского университета и получил степень лекаря.
— У вас все отличники, Ваше Императорское Высочество? — поинтересовался Ростовцев.
— Других не держим, — сказал Саша.
Склифосовский осмотрел больного.
— Нужна операция? — спросил Саша.
— Да, — кивнул Николай Васильевич, — обязательно. Даже если пенициллин поможет, останется источник заражения.
— Насколько это срочно? — спросил Саша. — И насколько сложно. Я вызвал Пирогова, но вы тоже хирург.
— Я бы посмотрел на действие лекарства…
Ростовцеву сделали инъекцию и поехали в Мраморный дворец.
Константин Николаевич спустился по лестнице им навстречу и объявил, что Николе ещё лучше.
Саша представил Склифосовского, они поднялись к кузену, и Николай Васильевич осмотрел больного.
— Воспаление есть, — задумчиво проговорил Николай Васильевич.
— Здеккаудер говорит, что решительно началось выздоровление, — сказал дядя Костя.
Никола и правда выглядел ожившим, сидел на кровати, улыбался, и в глаза вернулась привычная шкодливость. Только иногда подкашливал.
— Только его надо очень беречь, чтобы не было рецидива, — добавил Константин Николаевич. — Саша… государь говорил, что у вас очень мало лекарства.
— Осталось три дозы, — признался Склифосовский.
— Отдайте Ростовцеву.
— Дядя Костя, только, если станет хоть немного хуже — ты сразу звони папа́, — сказал Саша. — Я что-нибудь придумаю.
После Мраморного дворца Саша поехал в Царское село, а Склифосовский — в гостиницу.
Вечером пришла телеграмма от Пирогова. Он был готов выехать в Петербург.
«У нас в Киеве тоже есть немного пенициллина, — писал он. — Я возьму с собой».
В субботу пятого декабря царская семья переехала в Петербург. Папа́ сам показал Саше его готовые апартаменты — те самые две комнаты в фаворитском корпусе с окнами на Зимний дворец и Миллионную улицу.
Саша предпочёл бы, чтобы они выходили на Неву, но, как говорится, дарёному коню…
Шёлковые обои в кабинете были светло-золотистыми, почти как у Никсы в Царском только более размытого оттенка. Это Саша одобрял. Но мама́ зачем-то повесила на окна тяжёлые синие шторы. Ну, просил же посветлее!
Темно-синий вгонял в депрессию и вызывал ассоциации на Окуджаву:
Опустите, пожалуйста, синие шторы.
Медсестра, всяких снадобий мне не готовь.
Вот стоят у постели моей кредиторы
молчаливые: Вера, Надежда, Любовь.
Спальня была оформлена в зеленых тонах, даже скорее салатовых. Только шторы были цвета морской волны. Ладно! Хоть не синие.
Саша распахнул их, чтобы видеть небо, солнце, снег и суету города.
А так всё было: большой письменный стол, диван и кресла в кабинете. Правда, тоже синие. Изящной формы люстра с позолотой и масляными, кажется, лампами. Камин с зеркалом над ним.
В спальне, понятно, раскладушка. Над ней — портрет папа́ в овальной раме и иконы Богородицы и Спасителя.
Киссинджер тут же оккупировал хозяйскую кровать, не дождавшись установки когтеточки, свернулся клубком прямо под иконами и включил «трактор».
Большая часть стен была свободна. И Саша открыл ящик со своими вещами, вынул «Двух женщин на берегу моря» Писсаро и поискал для них подходящее место. Вот здесь, пожалуй, в спальне, напротив окна. Приложил. Полюбовался.
Или лучше в кабинете?
Папа́ неодобрительно посмотрел на негритянок на фоне туманного мыса: одну босую, другую — с огромной корзиной на голове. Поморщился. Вздохнул.
— Доволен? — наконец, спросил он.
— Ещё бы! — не стал придираться Саша. — Спасибо огромное!
— Я отправил в Сибирь письмо про твою Вачу, — сказал царь. — На карте она есть.
— Отлично! — улыбнулся Саша. — Значит, осталось открыть золото. Ответа ещё нет?
— Думаю, письмо ещё не дошло, — предположил царь. — В ноябре отправили.
— Всё равно не сезон, — усмехнулся Саша. — Там, наверное, сейчас снега по пояс. Недалеко от Байкала? Я угадал?
— Вёрст семьсот.
— Ну-у… Сибирские масштабы.
— Есть ещё новость, — сказал царь.
— Да?
— Вчера был разговор с Москвой по воздушному телеграфу.
— По радио? — переспросил Саша.
— Да.
— И опять без меня!
— Ты был занят пенициллином и Ростовцевым, — сказал царь. — Я не хотел тебя отвлекать.
— И как связь?
— Ненамного хуже проводной. Я до сих пор не могу поверить! Теперь Киев, потом Варшава и, наконец, Сибирь.
— Кавказ, Дальний Восток, остров Сахалин, — продолжил Саша.
— Да! — воскликнул папа́.
— Но это не отменяет телеграфа, — заметил Саша. — Системы связи лучше дублировать.
— Саша! — сказал царь. — Я очень тебя ценю!
— Папа́, а можно мне в кабинете поставить раскладушку для Склифосовского? Он был вынужден остановиться в гостинице и, боюсь, не самой лучшей.
— Не нужно, найдём для него комнату.
Когда царь ушёл, Саша продолжал обживать квартиру. Установил когтеточку. Киссинджер, впрочем, приоткрыл один глаз, встал, потянулся, потоптав лапами одеяло, покосился на своё законное имущество, да и перевернулся на другой бок.
Саша позвал Кошева с Митькой, и они занялись развешиванием картин. Для Писсаро окончательно место определилось всё-таки в спальне. Этот пейзаж оказывал на него умиротворяющее действие.
В кабинете повесил Мане: «Голову старой женщины» и «Портрет мужчины».
Вынул из ящика «Мальчика с вишнями». И история картины совершенно чётко всплыла у него в памяти. И ведь читал там в будущем, но не вспомнил, когда впервые держал её в руках в числе бабинькиных подарков. А сейчас, как молния.
Этого мальчишку Эдуард Мане часто видел в своём квартале на улице Лавуазье, часто писал с него то ангелов, то амуров, то бродяжек. И наконец попросил его родителей, людей очень бедных отдать мальчика ему в услужение: мыть кисти и выполнять мелкие поручения.
Жизнь у художника должна была казаться мальчишке раем после убогой лачуги его родителей, однако он порою страдал приступами необъяснимой тоски, а потом пристрастился к сладкому и ликерам, которые начал воровать у хозяина.
Наконец, Мане потерял терпение и пригрозил сорванцу, что отошлёт его обратно к родителям. После этого художник
