А ведь это было еще не все. Взять хоть его старых школьных приятелей. Каких усилий мне стоило относиться дружелюбно к этому стаду онанистов! А манера Дэна таскать еду в ресторанах? Сколько раз он, ничуть не стесняясь, уминал все, что было у меня на тарелке. У Хилари глаза лезли из орбит, а сидела себе и умилялась. А его кошмарные пристрастия в обуви (флуоресцирующие массажные сандалии, о-о-о!)? И я упорно делала вид, будто все это не имеет значения. Вот она, судьба, — теперь это действительно не имеет значения. Просто я любила все, что составляло его мир: мамочкину псину, жутких приятелей, выходки в ресторане, массажные сандалии — все без разбора.
Похоже, с Дэном я совершила то, что мне не удавалось ни с кем другим: приняла его таким, какой он есть, со всеми недостатками, изъянами, со всем, что огорчало, раздражало и чего нельзя было не замечать. Я знала, что Дэну никогда не достичь высот, — мне было плевать! Я знала, что он всегда будет комплексовать из-за своего папаши, — пустяки! Впервые в жизни песенка Билли Джоэла про что-то вроде «люблю тебя такой, какая ты есть» не вызвала у меня жгучего желания вырубить радиоприемник и растоптать его. Какое там, я прониклась песенкой Билли Джоэла!
И все это впустую. Дэн даже не стал дожидаться конца вечеринки по случаю моего тридцатилетия — ушел, хлопнув дверью. Он словно специально все рассчитал заранее. Открытка, сплошь исписанная всякой чушью про уважение и теплые чувства, про то, какая я «славная старушка», как он хочет продолжать со мной знакомство и в тридцать лет, и про старинный браслет, о котором я мечтаю.
Это была одна из тех открыток, которые читаешь между строк. Что я и сделала.
За двадцать минут до этой открытки он был мистером Может Быть — тем, с кем стоит строить планы на будущее. Я легко могла представить себе, как он зашнуровывает кеды сынишке или позволяет дочери колотить себя ручонками по макушке. В общем, я считала его Единственным. Через двадцать минут после того, как я прочла эту открытку, земля ушла у меня из-под ног. Дэн, может, и был моим Единственным, да только меня он явно считал кем-то совсем иным. Кем, хотелось бы знать? Партнершей по сексу? Приятельницей? Кем-то, на кого можно свалить бытовые проблемы, а самому спокойно заниматься спортом?
— Спасибо, Дэн. Не особенно пылко, верно?
— Ну, — отозвался он. — А ты бы чего хотела?
Отвечать можно было бы весь вечер. Но — просто смех! — я никогда не умела говорить о таких вещах. Хотя мысленно ораторствовать могу сколько угодно.
— Я бы хотела от тебя кое-чего побольше, чем эта открыточная пачкотня про славных старушек, вот чего бы я хотела!
Или:
— Я бы хотела, чтобы ты подождал. Мы же вместе уже полгода, и оба разменяли четвертый десяток.
Или (откровенно, но так беспомощно!):
— Я бы хотела услышать, как ты меня любишь.
Я должна, должна думать о Дэне как о Скотском Адвокатишке из Личхардта. Да, но вдруг он увидит меня выходящей из парикмахерской с рыжими волосами и увлечет куда-нибудь в аллею, где и зацелует до смерти? И скажет, что все это было чудовищной ошибкой, что он лишился аппетита и сна?
Не знаю, велики ли на такое шансы по статистике, но хоть сколько-то есть же! Должен быть у меня такой шанс. А вдруг Дэн позвонит мне, пьяный, как-нибудь вечером, а меня не окажется дома? А он ведь захочет мне сказать, что повел себя как идиот, что не может меня забыть!
Я подозревала, что это гиблое дело — внушать себе, будто ненавижу Дэна. Вечно этот страх: а вдруг разозлюсь настолько, что когда он приползет обратно на коленях, то и смотреть на него не смогу? А если он и в самом деле был моим последним шансом?!
Есть от чего заработать мигрень — как будто мало для этого лака для волос, клубящегося над невестой и забивающего мне ноздри.
Хоть бы скорее была готова прическа. Волосы уже подсыхают. Правда, они еще напоминают кошачью шерсть после полостной операции. Свалявшиеся, слипшиеся, смешные.
Джоди как-то рассказывала мне об одном способе расслабляться: воображаешь, будто ты в розовом пузыре. И живешь себе в этом пузыре припеваючи.
Представляю себя: в облегающих черных кожаных брючках. Занимаюсь гимнастикой или чем-то типа этого, так что даже бедра у меня стали стройные. Я на рождественской вечеринке, год на улице 2010-й. И вот краем глаза замечаю Дэна. Он один. Постарел, потолстел, вид у него изможденный и печальный. Под глазами мешки.
Меня окружает толпа народу. Я сказочно обворожительна и остроумна. Ко мне проталкивается мужчина. Волосы у него торчат такими же игривыми перышками, как и у меня. Только у него они белокурые. У Дэна пузо как у Уинстона Черчилля. Он наполовину облысел. Блондин с перышками увлекает меня в уголок. Мы смеемся, потом целуемся, радуясь чему-то, понятному только нам.
Не говоря ни слова, Дэн разворачивается и выходит из комнаты. Я и не замечаю этого. Садясь в машину, он слышит наш смех, доносящийся из открытого окна. Охваченный тоской, Дэн роняет голову на руль и стонет. Потом приезжает домой, ставит старенькую пластинку Роберта Смита и вешается.
Вот только правильно ли это — думать о других плохое, сидя в розовом пузыре? Да кому какое дело!
Джоди с Диди как-то звали меня в свою женскую группу психологической помощи «Женский кружок». Похоже, они там сидят все вместе и выдумывают розовые пузыри. Хилари, насколько я знаю, объявила, что пойдет, но сомневаюсь, что я такое осилю. Я ведь как-то приходила туда с Джоди несколько лет назад. Нам велели придумать новое название для наших чисто женских тайных забот. В прежние времена мужчины прилепили им столько нелестных прозвищ, что теперь их надо было обелить — дать какое-нибудь поэтичное определение. Джоди разродилась Соцветием Страстных Способностей. Ну, не знаю. У меня просто ничего не вышло. «Сухие завтраки» — это сколько угодно. А новое название для моей зубной боли — спасибо, увольте.
Джоди говорила, что теперь в женском кружке занимаются и другими вещами. Пишут на листках бумаги имена своих недругов, нанимают лодку, выходят в море (там полно женщин со стильными хобби типа мореходства), рвут эти листочки на клочки и пускают их по волнам. Я могла бы попробовать с тобой такое, Дэн, но это ничего не изменит. Я могу разорвать тебя на клочки хоть над проливом Басса, хоть над раковиной в парикмахерской.
Вот это и бесит меня в серийной моногамии. Все так предсказуемо. Если ты кого-то бросила, тебе светят угрызения совести и чаепития в одиночестве. А если бросили тебя, то тебе светят злость, нежелание смириться и страх — плюс чаепития в одиночестве.
Всех своих бывших парней — и бросивших, и брошенных — я могла бы пересчитать по пальцам на двух руках. Вот только кого считать по левой руке — той самой, для обручального кольца, — тех, кто меня оставил или кого оставила я? Показательно, что Бог не снабдил нас третьей рукой — считать тех, с кем расстались на равных. Наверное, потому, что так не бывает. Ха.
Если бы такие случаи делились поровну. На левой руке, которую я отвожу Брошенным, можно загнуть пальцы за Леона Мерсера и Энтони Андерсона. На правой руке, предназначенной Бросившим, числятся Грег Дейли, Филип Зебраски, Джейми Стритон и Дэниэл Хоукер. Загнуть пальцы за Грега или Джейми мне ничего не стоит. Но если бы я тронула палец Дэниэла, то завыла бы на всю парикмахерскую.
Я заметила: когда расстаешься с кем-нибудь, среди всего прочего случается и вот что. Стоит мелькнуть где-нибудь хоть малейшему намеку на отношения мужчины и женщины — будь то музыка, кино или телевизор, — сразу чувствуется пафос. Вот и сейчас по радио крутили какую-то бредовую песенку (и почему в парикмахерских вечно ловят одну и ту же станцию — ту, где постоянно гоняют рекламу автомобильных глушителей?). Певица вполне могла бы оказаться младшей сестрой Билли Джоэла. Такие бессмысленные, нудные баллады я обычно пропускаю мимо ушей. Словно белую тянучку болтают в ведре. Но теперь каждая строка песни наполняется глубоким задушевным смыслом. Мне словно хотят что-то поведать. Боже правый, я даже напрягаюсь, чтобы не пропустить ни одного слова.
Надо было позвонить Джоди и попросить у нее какую-нибудь настойку от боли в спине. Еще одна вещь, которую я подметила за четырнадцать лет расставаний: первые два дня тело ноет так, будто ты еле выбралась из крупной автокатастрофы.
Стоило бы открыть специальное отделение в больнице. Такое спокойное местечко, где тебя накачают обезболивающим и подключат электроды ко всем уголкам мозга, где сохранились воспоминания о Нем. Если разбогатею, завещаю все деньги фонду, который этим займется. Пусть его назовут Отделением Любовных Катастроф имени Виктории Шепуорт.
Все, что надо будет сделать, когда Он уйдет, — это набрать номер «скорой», и вот уже бригада любовной неотложки стоит с носилками под дверью, готовая вас подхватить. Вырубают вас мощнейшей инъекцией, а потом… ничего. Проснетесь — забудете, что кого-то такого знали. Не вспомните даже, на что была похожа его задница. Превосходно.
