продолжила нестись, словно одержимая, по старым улицам центра города, и Йонатан вглядывался в сидящего рядом человека, пытаясь отыскать в нем своего Мику, прежнего своего брата, но лицо и поза Мики выражали только безумие, и Йонатану оставалось лишь «сбежать» в собственные мысли. Он хотел хотя бы ненадолго отвлечься, расслабиться, но вдруг на него нахлынуло воспоминание о том горьком, жестоком Пуриме[20] и о возмутительном поступке раввина Гохлера. Боль, горечь и бессилие не утихали, не отпускали Йонатана. И даже когда Мика подал ему стакан морковного сока, купленный в киоске в торговом центре, сказал: «Пей, брат, это стакан здоровья в чистом виде» — и улыбнулся своей покоряющей улыбкой, он остался под властью всеобъемлющего бессилия.
2
Было шесть часов, холодная и предзимняя иерусалимская темнота уже залила улицу и вызвала у Эммануэля желание пораньше выйти из оптики. Подходящий вечер для супа, подумал он, быстро шагая в сторону относительно нового их дома.
Сегодня он, как всегда, нацеплял на носы детей свою тяжелую медицинскую оправу, подбирая подходящие линзы. «Как теперь? — задавал он обычный вопрос. — А теперь? Четче или более расплывчато?» — продолжал с нарочитой мягкостью до тех пор, пока наконец циферки будто сходили с места, до боли врезались в напряженные детские глаза, и ребенок растерянно и испуганно отвечал: да, теперь хорошо. «Ты уверен, что теперь лучше?» — настаивал Эммануэль, пытаясь избавиться от строгой нотки в голосе, и всякий раз ребенок, как обычно с нескрываемым трепетом перед неизбежным решением, говорил: «Вообще-то не знаю, подходит эта или нет», — испытывая отвращение ко всей этой ситуации, вынуждающей его надевать опасное приспособление, которое будет сопровождать его всю жизнь, превратит его в боязливого изгоя и не позволит ему стать гордым, мужественным и красивым цабаром[21].
В ответ на неизменную растерянность ребенка Эммануэль спокойно, по-отечески говорил: «Все в порядке, в самом деле в порядке» — и пытался объяснить напуганному малышу, что очки — это не страшно, не то что раньше, что в наши дни очки — самый шик (это молодежное слово он не раз слышал от Мики). «Теперь бывают очень красивые, современные оправы, может быть, даже что-нибудь хипстерское, это модно». Тут он придавал голосу энергичный убедительный тон, призванный повлиять на ребенка и в особенности на его ничуть не менее перепуганную мать, которой было так нелегко водрузить на чистое, бледное личико сына этот неловкий предмет.
— Привет, ребята, вот так приятный сюрприз посреди недели и без предупреждения. Как дела? — с явной неохотой пробормотал Эммануэль, нерешительно вглядываясь в лица сыновей, ожидавших его у входа в дом. — Все хорошо?
— И хорошо, и нет, — немедленно отозвался Мика. — Хорошо, потому что жизнь продолжается, но в принципе плохо, потому что Идо не с нами, и по этому поводу мы с Йонатаном запоздало пытаемся восстановить хоть крупицу справедливости.
— Справедливости? — с опаской переспросил Эммануэль.
Мика, только и ждавший проявления интереса, поспешил подробно изложить список документов, что потребовал адвокат, а отец нервно поморгал, приподнял почти сросшиеся брови и осторожно произнес:
— Мика, помедленнее, я не понимаю, о чем речь, ты от волнения глотаешь слова, — тут его лицо на секунду приняло высокомерное выражение. — И кроме того, на иврите следует говорить «рецепты на лекарства», а не «рецепты от лекарств». Если уж ты занялся судами и диспутами с адвокатами, следовало бы выражаться правильнее.
Йонатан отметил, что начинаются исправления речи, а это значит, что отец погружается в пучину страха — зажигается желтая лампочка, со скрипом поворачиваются вокруг оси тяжелые ржавые ворота, и его отец, бросив ошеломленный взгляд в обе стороны, проходит мимо забора из колючей проволоки и проскальзывает внутрь.
Черно-серая борода Эммануэля испарилась в первый же вечер в квартире на улице Йордей-ѓа-Сира, будто он оставил ее всем тем камцам и бар-камцам[22], которые видели, как на праздновании Пурима в Беэроте ему было нанесено оскорбление, и ничего не сказали. Откровенно говоря, отец не был злопамятен, не умел мстить, мог только отступать и замыкаться, да еще постепенно терять резкость слуха — он, чья профессия заключалась в возвращении резкости зрения. И насколько же деяния моего отца — знак для меня[23], Йонатана сына Эммануэля Лехави, упустившего, как и отец, немало возможностей, внезапно уколола Йонатана промелькнувшая горькая мысль.
Иногда он скучал по отцовской бороде — благообразной и основательной, исчезнувшей за пару минут жужжания машинки, сделавшей лицо отца удивительно, даже слишком, молодым и светским. Лишь немногие седые волоски в его шевелюре напоминали, что, несмотря на моложавую внешность, отец уже разменял шестой десяток.
Возможно, в знак протеста против сбритой отцом бороды, а то и в знак траура по Идо, Йонатан сам решил отпустить бороду, точнее, жидкую бороденку, которая отказывалась расти по бокам, благодаря чему он вечно выглядел как студент ешивы первого года обучения. Он скучал и по отцу прежних времен: тот был весьма строгих правил и порицал всех «лайт-религиозных», халтурщиков и безбородых, исполнявших только подходящие им заповеди, задающих вопросы своему удобному раввину и вообще всегда делающих только то, что им удобно. Но с тех пор как отец переехал в большой город, он сдал позиции и даже начал плавать в общем бассейне. Важно подчеркнуть: упаси Боже, Эммануэль Лехави, которого в ешиве все считали Акивой Эйгером[24] своего поколения, не намеренно решил ходить в смешанный бассейн. Упаси Боже, он не решил ответить на укрепление религиозности Анат явным ослаблением собственной. Просто от постоянной усталости он каждое утро сразу после молитвы направлялся в ближайший бассейн, и что поделать, если таковым оказался городской бассейн на улице Эмек-Рефаим, где иногда попадались пожилые еврейки из Немецкой колонии[25], медленно проплывавшие мимо него.
Дело было в том, что в душе Эммануэля не осталось места для опасений, что о нем скажут: он пресытился перешептываниями после того, как поставили диагноз Мике — да и кому что-либо говорить? А если и находилось кому, то после ужасного случая с равом Гохлером и всего, что последовало за ним, его уже ничто по-настоящему не интересовало. Но Йонатана поражала и смущала усталость от строгого следования ѓалахе, овладевшая отцом, и он не мог поверить, что тот, кто два года был раввином поселения Беэрот, превратился в бритого
