Ребятишки на отзывчивую собачью душу откликнулись сразу и дружно: пирожков, мяска, косточек, даже корма собачьего натаскали Киселю изрядно. Впервые в жизни чувствовал он себя настоящим эфьлийским колорём. Так его девочка назвала, та самая, которая к маме хотела побежать, но раздумала и вернулась.
ШНИЦЕЛЬ И СОБАКА БАРАБАКА
Ну, и метель! Выскочил из подъезда маленький гмон. Ух, ты! Снежинки по двору мельтешат, летают стаями: оттуда–сюда, отсюда–туда. Ветерок за ними гонится, никак догнать не может… И асфальта нигде не видно, всё белым–бело, ровно–ровно. Кружит–кружит метелица, мелет снежную муку, машет невидимыми ветряными крыльями. Маленький, на тоненьких ножках, смешной гмончик по прозвищу Шницель, словно в порцию мороженого, втянувшийся худенькими ноздрями в заснеженный воздух, подрагивая всем тельцем, поднял лапку и замер.
Под ней на снегу красовался его собственный след! Шницель от неожиданности отскочил и громко залаял звонким тоненьким голоском. На том месте, с которого он только что соскочил, красовалось уже целых четыре его следа! Как же так?! Откуда они берутся, эти следы? Такой снег портят! Совсем сник бедный Шницель: вот набедокурил–то, а! Такой ровный снег испортил… Только хотел он, поджав дрожащие ножки, скрыться в подъезде, где есть теплая батарея и бабулька с первого этажа, тайно подкармливающая сиротинку Шницеля, и ребятишки со второго, которые так ласково поглаживают его по спинке, а летом во дворе даже разрешали ему поиграть с мячиком…
В общем, не успел он на ходу размечтаться, как услышал знакомый радостный голос друга… Это могла быть только она — настоящая, пушистая большая–пребольшая добрая–предобрая и немножко неуклюжая собака Барабака! Про неуклюжесть Шницель вспомнил только потому, что Барабака чуть не сбила его с ног от радости.
— Привет, Шницель! Смотри какой снег! Давай гоняться за снежинками! Это же так здорово!
— Привет, Барабака! Как я рад тебя видеть! Я бы с удовольствием, но не могу.
— Почему? Опять что–то случилось? Что ты натворил? Ну–ка, рассказывай.
— Я наследил, — опустив голову, печально прошептал Шницель и горестно заскулил.
— Это как?
— Я испортил весь сегодняшний снег.
— Ты один? Надо же. И как это у тебя получилось?
— Понимаешь, я выбежал во двор и заметил, какой он свежий, ровненький, беленький, а потом поднял одну ножку и увидел, что под ней на снегу след остался.
— Ну, это не беда. Пойдем, я все хвостом заровняю. Ты же знаешь, какой он у меня пушистый, а крутится как — лучше любой метлы!
И вышли друзья опять во двор из подъезда. А там никаких шницельских следов уже нет. Да, и барабакины почти не видны: всё–всё метелица засыпала–заровняла. Обрадовались друзья, пуще прежнего залаяли. Поняли они, что снега испортить им не удастся, и решили немножко побаловаться, за снежинками побегать. Вот здорово им было!
Барабака очень старалась побольше следов наоставлять, и Шницель, конечно, тоже за ней не отставал, бегал, как угорелый и лаял. А когда набегались за снежинками вдосталь, то оба решили поискать в снегу свои следы. Только как они ни старались, — ни одного следа найти не смогли. Все снегом засыпало. Исчезло всё. Одна метель и осталась.
А гмон Шницель все равно уже нисколько не огорчался. Ну, подумаешь — следы… Зато вон какой друг рядом!
ЖИЛ-БЫЛ АВТОМОБИЛЬ…
Жил — был автомобиль. Нет, два автомобиля. Один — толстый, крепкий, упитанный, добрый, а другой — худой, нервный, нехороший. Один — спокойный, кушает что дадут, по сторонам не смотрит, а другой — капризный, дёрганый, так и норовит на бордюр заехать!
И вот, однажды, совсем уже расклеился худой автомобиль, до автосервиса себя довёл кое–как, до смотровой ямы докатился, встал и молчит от злости. И только его начали чинить–осматривать, как мимо по дороге катится добрый толстяк.
— Эй, ты, жирный! Ты что тут всё ездишь да ездишь… Ну–ка, стой!
— Пожалуйста, пожалуйста! Уже стою! Что случилось, дорогой братец?
— Какой я тебе братец?! Кто ты такой? Да нас даже на разных заводах собирали! Ишь, ты — братца нашёл!
— Может, вам помощь нужна какая–нибудь? Я мигом…
— Ага! Надо — быстро–быстро — одно колесо тут, другое — там!
— Куда?
— Вон туда!
— Ага! До встречи!
И уехал куда–то подобру–поздорову. А куда — забыл спросить. Вот же широкая душа!.. Тучный автомобиль так старался, так торопился помочь, что заехал в самые дебри, где уже и дороги–то никакой нет. И тут только его наконец осенило, что он забыл спросить зачем надо было ехать. И погнал упитанный обратно к худому.
А тому уже осмотр произвели, подлечили и отпустили из автосервиса. Едет он тихонечко по улице, дребезжит на весь мир, толстого ругает.
Подлетает добряк к сервису, тормозит мягонько: никого. Совсем разволновался, бедолага. А на улице машин — видимо–невидимо. Где худой? Как найти? Как разглядеть? И давай толстяк сигналить что было мочи. Хотя предупреждали ведь, что попусту сигналить нельзя. Но тут–то случай такой — кто знает: вдруг не попусту? Вдруг что–то случилось?
На крики добряка худой отзываться не стал, из вредности. Наоборот, первой попавшейся фуражке на него пожаловался: мол, вопит, сигналит, движению мешает.
Собралась вокруг толстого целая толпа строгих фуражек. Каждая ему норовит сначала откозырять, а следом правами интересуется: мол, по какому праву бушуем?
— И что мы с вами теперь будем делать, а? — спрашивает главная фуражка.
— «Мы с вами» — это кто? Это я и вы? — удивляется крепыш.
В общем, отвели его на стоянку. Там он подостыл маленько, успокоился, в себя пришел. А когда в себя–то пришел, тогда и понял, что всё это мелочи, обижаться на худого не стоит. Вот он, кстати, мимо шкондыляет: опять чихает да кашляет, фары слезятся. Жалко его стало толстячку. Вздохнул он и следом поехал: так, на всякий случай… Мало ли что? Вдруг помощь понадобится?
Добрый — он ведь злым быть не умеет, даже если над ним смеются.
СЕРЕБРЯНЫЙ КУВШИНЧИК
Одна красивая девушка по имени Зохра встретила молодого парня по имени Сухроб. Она увидела его и сразу поняла, что ему можно доверять. И тогда она доверила ему самое дорогое — свою любовь. Сухроб ценил это доверие и всегда тщательно охранял то, что Зохра доверила ему. Он был очень аккуратный и внимательный: никого в дом не пускал, если не мог узнать, кто это так хочет проникнуть в его дом. Он всегда спрашивал у Зохры про её здоровье, дела, настроение, и даже иногда говорил ей разные приятные вещи, которые нельзя произносить вслух при посторонних.
Зохра была добрая девушка: она подметала двор, доила козу, готовила бешбармак и очень гордилась Сухробом. Поэтому каждый год у Зохры и Сухроба появлялся новый ребёнок. Дети росли, бегали по двору, играли, кричали, дрались, мирились и помогали своей маме доить козу, мыть полы и готовить дамляма. А изредка они даже сами подметали двор.
И все они выросли, и завели свои семьи, у Сухроба и Зохры появились внуки, которые иногда их навещали и ели много сладкого, потому что у бабушки всегда была свежая домашняя халва и рахат–лукум. Потом они вставали и уходили, а Сухроб и Зохра опять оставались вдвоём в своем старом домике.
Однажды, Сухроб куда–то запропастился по делам: ему подвернулась новая работа, и он, как настоящий мастер–уста–заргяр, день и ночь трудился над новым серебряным кувшином, который нужно было срочно отправить уважаемому заказчику. Зохра прибирала во дворе, когда в ворота кто–то постучал. Она не стала открывать, потому что мужа не было дома. Тогда её попросили забрать вещь, которую хотели передать Сухробу, но не знали как, а ждать не могли. Зохра забрала эту вещь, которая была туго завернута в прочную белую ткань. А Сухроба всё не было. Она подождала ещё почти целых два часа, а потом всё–таки решила посмотреть: что же там лежит, потому что ей было очень любопытно. Когда она открыла материю, то обнаружила завернутый в неё старый маленький серебряный кувшинчик. Видно было, что он дорогой и редкой работы, и давно потемнел от времени. Зохра хотела завернуть кувшинчик обратно в ту же ткань так, как будто она и не открывала её вовсе, и не заглядывала: а то вдруг Сухроб рассердится, что она без его ведома всё посмотрела.
Но кувшинчик почему–то не помещался обратно в материю: он вырос, пока Зохра его разглядывала. Зохра сначала растерялась, а потом решила завернуть кувшин в большой кусок материи, который был дома, потому что дома было много разных тканей, и Зохра шила из них разную одежду, чтобы носить самой или чтобы носили соседки, которые часто просили её что–нибудь для них сшить, потому что лучше Зохры во всей махале никто из женщин шить не умел. Она нашла похожий большой кусок ткани, завернула в него кувшин, отнесла его в кладовку, положила на полку и закрыла кладовкину дверь.
