Шаги Бернарда постепенно затихли. Она услышала, как он сказал что-то помощнику Марнсу, и ощутила, как нервы её налились новой, стальной решимостью. Так было, когда ей случалось наткнуться на ржавый болт, не желающий поддаваться. Эта нестерпимая неподатливость, этот отказ поворачиваться заставляли Джульетту упрямо сцепить зубы. Она всегда верила, что нет такой заевшей гайки, которую ей не удалось бы отвернуть; она научилась управляться с ними при помощи смазки и огня, машинного масла и элементарной грубой силы. И они рано или поздно поддавались, стоило только всё сделать по уму.
Она проткнула извилистой иглой нагрудник своего комбинезона и закрыла застёжку. Скосила глаза на звезду — что-то в этом было сюрреалистическое. На полу у её ног валялось с десяток папок с делами, требовавшими внимания, и впервые за всё недолгое время своего пребывания наверху Джульетта прониклась осознанием, что это — её новая работа. Машинное отделение — дело прошлое. Уходя оттуда, она оставляла его в гораздо лучшем состоянии, чем когда впервые появилась там. Она провела в генераторной достаточно времени, чтобы успеть насладиться тихим гулом отремонтированного генератора, увидеть, как плавно вращается идеально сбалансированная ось — настолько плавно, что казалось, будто она не движется вовсе. А потом поднялась наверх и нашла здесь всё в разболтанном, развинченном состоянии. Главный, основной механизм Хранилища еле тянул, скрипя и скрежеща всеми своими частями — как и предупреждала мэр Дженс.
Джульетта оставила все папки валяться на полу, подобрала лишь дело Холстона — в которое она, по идее, даже и заглядывать-то не должна бы, но ничего не могла с собой поделать — и вышла из камеры. Ей надо было бы вернуться в свой кабинет, но она двинулась сначала в другом направлении — к жёлтой стальной двери воздушного шлюза. Уже в который раз за последние несколько дней заглядывая в тройное стекло, она воображала себе человека, на чей пост заступила: вот он стоит внутри, облачённый в один из этих дурацких громоздких скафандров, и ждёт, когда откроется дальняя дверь. Какие мысли проносятся в мозгу того, кто вот-вот будет выброшен из родного дома? Наверняка им владеет не только страх, должно быть что-то ещё, какое-то особое ощущение — запредельное спокойствие вместо боли или отупение, пришедшее на смену ужасу. Нет, представить себе эти уникальные и чуждые эмоции — задача невозможная, поняла Джульетта. Воображение способно лишь ослабить или усилить уже имеющиеся впечатления. Всё равно что попробовать объяснить кому-то, что такое секс или оргазм. Невозможно. Но стоит тебе самому это почувствовать — и тогда ты сможешь представить себе различные степени уже знакомых ощущений.
Точно так же, как с цветом. Новый оттенок можно описать, только опираясь на другие, уже виденные. Можно смешать знакомые краски, но нельзя создать новый цвет, не основываясь ни на чём. Так что, наверно, только те, кто уходит на очистку, могут знать, каково это — стоять там, дрожа от страха — а может, наоборот, без малейшей боязни — и ждать смерти.
Жажда узнать почему наполняла все шепотки, гуляющие по Хранилищу — её обитателям не терпелось понять, что двигало этими людьми, отчего они оставляли чистый и сияющий дар тем, кто изгнал их? Но как раз это Джульетту совсем не волновало. Должно быть, уходящие видели новые краски, ощущали неописуемое, а может быть, даже переживали нечто вроде религиозного экстаза, который получаешь только при виде Костлявой с косой. Разве недостаточно знать, что очистка происходила всегда, без сбоев? Вопрос решён. Прими это как аксиому. Приступай к решению настоящей, насущной проблемы — что чувствует тот, кто уходит на очистку? Вот в чём истинное проклятье существующих табу: оно вовсе не в том, что нельзя стремиться наружу, а в том, что нельзя даже сопереживать ушедшим, нельзя пытаться понять, что они испытали, нельзя толком выразить им свои благодарность и раскаяние.
Джульетта постукивала по жёлтой двери уголком холстоновской папки, вспоминая этого человека в его лучшие времена, когда он был влюблён, когда ему выпал выигрыш в лотерее, когда он рассказывал ей о своей жене… Она кивнула его призраку и отошла от массивной металлической двери с маленьким окошком из толстого стекла. Она ощущала своё сродство с ушедшим шерифом теперь, когда работала на его посту, носила его звёздочку, даже когда сидела в той же самой камере. Она тоже когда-то любила. Они любили друг друга втайне — не вовлекая в свои отношения Хранилище и игнорируя Пакт. Так что Джульетта знала, что значит терять свою самую большую драгоценность. Она была уверена, что если бы её возлюбленный не питал бы сейчас корни растений, а лежал там, на склоне холма, в прямой видимости — она, Джульетта, тоже пошла бы на очистку, тоже захотела бы увидеть новые краски.
На пути к своему столу она снова открыла папку Холстона. Своему столу… Это его стол. Здесь сидел человек, который знал о её тайной любви. Она рассказала ему во время их совместного расследования там, в Глубине, что погибший был её возлюбленным. Наверно, она сделала это потому, что Холстон только и знал, что говорил о своей жене. А может, это из-за его вызывающей доверие улыбки, которая делала его таким хорошим шерифом? Потому что перед ней невозможно было устоять, так и хотелось выложить все свои секреты. Ладно, причина неважна. Важно, что она призналась представителю закона, в чьих силах было навлечь на неё всяческие неприятности, в нигде и никак не зарегистрированных любовных отношениях, что являлось прямым нарушением Пакта; а Холстон, этот блюститель закона и порядка, ответил всего лишь: «Сочувствую…»
Он сочувствовал её утрате. Он обнял её. Словно знал, что творится у неё внутри, какая тайная скорбь снедает её, как затвердела та часть её души, где когда-то жила любовь.
И она уважала его за это.
А теперь она сидела за его столом, на его стуле, напротив его старого помощника. Марнс обхватил голову руками и вперил недвижный взгляд в лежащую перед ним закапанную слезами папку. Джульетте было достаточно одного взгляда, чтобы понять — здесь тоже самое. Запретная любовь.
— Уже пять часов, — промолвила она как можно мягче и тише.
Марнс оторвал покрасневший лоб от ладоней и поднял голову. Глаза инспектора налились кровью, седые усы были мокры от слёз. Он выглядел гораздо старше, чем неделю назад, когда спустился на Глубину, чтобы завербовать её, Джульетту. Он повернулся на своём старом стуле, ножки которого скрипнули, как хрустят затёкшие суставы при резком движении, и взглянул на часы, висящие на стене позади — на время, заключённое, словно в тюрьме, под пожелтевшим пластиковым куполом. Он безмолвно кивнул тикающим стрелкам, встал, не сразу разогнув спину. Разгладил ладонями комбинезон, взял папку, бережно закрыл её и сунул подмышку.
— До завтра, — шепнул он и кивнул на прощанье.
— Увидимся утром, — ответила Джульетта, и Марнс побрёл в кафетерий.
Джульетта смотрела ему вслед, и сердце её изнывало от жалости. Нет сомнения, этот человек утратил свою любовь. Она с болью представила, как он сидит на узкой койке в своей маленькой квартирке и плачет над этой папкой, пока не погружается в безрадостные сны…
Оставшись одна, Джульетта положила папку с делом Холстона на стол и придвинула к себе клавиатуру. Клавиши истёрлись, и недавно кто-то аккуратно надписал буквы чёрной тушью, но и эти рукописные литеры тоже уже были еле видны — скоро понадобится опять подправлять их. Наверно, это придётся сделать ей — Джульетта не умела печатать вслепую, как все эти офисные бюрократы.
Она медленно набрала сообщение вниз, в Машинное. После очередного малопродуктивного дня, заполненного раздумьями над тайной Холстона, Джульетта поняла одно: она ни за что не сможет выполнять работу шерифа, пока не разберётся, почему человек, ещё недавно бывший на этом посту, повернулся спиной и к этой самой работе, и ко всему Хранилищу. Вот оно — то самое повреждение в механизме, которое не давало ей заняться более насущными проблемами. Поэтому вместо того, чтобы пытаться обмануть себя саму, нужно принять вызов с открытым забралом. А это означало, что требуется гораздо больше сведений, чем содержалось в папке.
Она не представляла, как подступиться к нужным ей материалам, но знала людей, которые могли бы ей в этом помочь. Вот что осталось в Глубине и чего ей больше всего не хватало здесь. Там они жили одной семьёй, каждый обладал навыками, полезными и для себя, и для других. Если кому-либо из них что-то требовалось от неё, она это делала. А если ей что-то будет нужно от них, они точно так же придут ей на помощь, хоть в бой за неё пойдут. Ей остро не хватало той общности, той поддержки, что осталась глубоко внизу.
Отослав запрос, Джульетта снова углубилась в папку Холстона. Хороший человек, настоящий человек, человек, знающий её тайны. Собственно, единственный, кому они были известны. И если будет на то воля Божья, скоро она раскроет его собственные секреты.
