— спросил дядя Виталик.
— Тянули! Отрезали тама и тама…
Гжельской коробочкой промелькнул пост ГАИ при въезде в город…
— Отвезем девок в “Сказку”, а сами махнем на рынок, — сказал дядя Виталик.
— Да будет тебе, “Сказку” какую-то, дураску, — возразила бабушка, — как их оставить, еще пристанет кто.
— Давайте все в “Сказку”, а потом на рынок, — проныла Надюшка.
— Ну что их на рынке мучить-то? Нюрка вон раздергается… то, пап, купи, то купи. И Машка устанет. Уморилась, Маш?
— Не-а…
— Ну как знаете. Смотрите, девки, не нахулюганьте тама. Надька, ты вести себя не можешь — на Машу смотри, как она, так и ты.
Нас оставили в кафе с вентиляторами под потолком, с рисунками на больших магазинных витринах, с тюлевыми шторами на окнах и дверях — от мух и с пустыми стаканами для салфеток на столиках. Бабушка сунула мне в руку несколько смятых десяток, свернутых трубочкой, зеленый “Москвич” развернулся и умчался по жаркой улице.
В “Сказке” было сонно и таинственно. Я чувствовала себя взрослой и волновалась: мне предстояло что-то покупать самой — деньги вспотели в руке.
Мы купили мороженого на все бабушкины деньги — по три шарика каждого цвета, в металлических вазочках перед нами оплывали целые горки, сложенные из мягких глыбок каких-то неестественных пастельных цветов.
— Маш, тетя Аня тут училася, — сказала Надюшка, хлопая ложечкой у себя в вазочке.
— С моим папкой. — Нюра через силу взяла в рот целую ложку мороженого, как едят суп или манную кашу.
— Ой, сказанула, прям никто не знал.
— Не знал! Маша не знала.
— Маш, скажи: ты знала?
Мне стало жаль Нюру.
— Не знала.
— Ну я ж говорю.
— Ой, как важно знать, кто с мамкой твоей учился! Вот кто с моей мамкой учился? Не знаю. И ничё, живая. Я тоже тут буду учиться. — Надюшка глубоко погрузила ложку в мороженое и стала медленно ею двигать.
— Ой, врушка, а говорила, восемь классов кончать буду.
— Да я чего угодно могу сказать. Скажу семь, ты и поверишь.
— Семь — не поверю, а десять ты все равно не кончишь.
— А ты-то? Ты-то? — И спохватилась: — Захочу — кончу!
Я отодвинула от себя вазочку. Мороженого было еще так много, а его так уже не хотелось.
— И я не хочу, — сказала Нюра.
А Надюшка истомилась, и ей хотелось вредничать.
— Хочешь? На еще! — И она шлепнула в Нюрину вазочку розово-салатовый склизкий сгусток.
— Дура ты, Надь. — Нюрка хотела переправить сгусток обратно, но Надюшка убрала свою вазочку, и он шлепнулся на стол.
Зато я выловила кусочек желтой с бежевым (шоколадным) подтеком массы и бросила в Надюшкину вазочку.
Минут через пять во всех вазочках было уже нечто похожее на выдавленную разноцветную зубную пасту, а на столе — длинные розовые лужицы с ровными краями.
От всего этого было неприятно, и продавщица в белой наколке вызывала чувство смущения и вины.
Я сказала шепотом:
— Давайте убежим.
Нюрка и Надюшка пригнулись ко мне, как заговорщицы:
— А бабка приедя…
— А мы будем возле, на улице.
— Раз, два, три! — И Надюшка, загремев стулом, опрометью бросилась из кафе, Нюрка за ней, а я последняя — самая медлительная и нешустрая.
Мы запутались в тюлевой занавеси в дверях, вылетели на высокое облицованное кафелем крылечко. Солнце ударило в голову, показалось на мгновение зеленым. Надюшка не глядя перебежала пустынную улицу и закатилась от смеха на другой стороне, согнулась вдвое, сумку прижала к животу, и растрепанные волосы закрыли покрасневшее лицо.
Долго мы сидели на лавке на жаре, ошалевшие, сонные, с горячими от пота подошвами. Чесались вчерашние комариные укусы, Нюрка обрывала прозрачную мертвую кожицу с обгоревших плеч, Надюшка сколупнула болячку на локте и выдавливала маленькие капельки крови. И при взгляде на эти алые капельки становилось еще жарче.
Хотя мы только и ждали зеленого “Москвича” с его трещинами на стекле, с его сердечком, теснотой и дурным запахом, мы так отупели под конец, что даже и не заметили, как он появился, “зафурычил” перед нами, как дядя Виталик распахнул нам дверцу, — мы посыпались на мягкое заднее сиденье, радуясь перемене, и забыли усталость и жажду от радости.
Бабушка купила эмалированное ведро, помидоры и маленькие бело-зеленые огурцы с горькой шкуркой и острыми бородавками. Ведро стояло у меня в ногах и больно врезблось краем чуть пониже колена. Мы грызли немытые огурцы, от них стягивало рот.
— Ну что, в “Детский мир”, — говорил совсем глянцевый от пота дядя Виталик, с темными пятнами на рубашке вокруг подмышек, — только заедем еще в одно место — хочу узнать, часы починить возьмутся или нет у них такой детали.
— Ну парит, — сказала бабушка, — видно, гроза будет.
В “Ремонте часов” был обед. До открытия оставалось пятнадцать минут, и дядя Виталик подошел было к киоску с козырьком, на котором стилизованными буквами было написано: “Пиво”. Асфальт возле двух расшатанных стоек был в мокрых пятнах — от сдуваемой пены и плевков, потные, как и дядя Виталик, мужчины стояли за стойками и в небольшой очереди к киоску.
В двух метрах от ларька был киоск “Спортлото”, там продавались билеты лотереи “Спринт” по рублю. Я любила покупать их в Москве и стала рыться в сумке в поисках кошелька. Дядя Виталик передумал пить пиво, видимо, поленился стоять в очереди.
— Что, Маш, сыграть хочешь? — Он полез в брючный карман за бумажником.
— Да у меня есть, не надо.
— Ничего, ничего. Дайте десять. Девчонки, смотрите.
И мы все трое стали жадно разрывать грязно-розовые бумажки, разворачивать, бросать безвыигрышные. Бабушка высунулась из машины:
— Что тама?
— Иди, бабка, сыграем с тобой.
— Это все, — бабушка махнула рукой, — ерунда, не хочу я.
— Рубль! Рубль! — закричала Надюшка и тут же поменяла выигравший билет на новый, безвыигрышный.
Все произошло так быстро, что никто и подумать ни о чем не успел: дядя Виталик купил еще билетов на двадцать пять рублей и еще на пятьдесят, выигрывали по рублю, по три, по пять, я завизжала, запрыгала, затряслись у меня руки: “Двадцать пять! Дядя Виталик! Двадцать пять!”
— Ага, по-крупному пошли!
Проиграли и эти двадцать пять, пустая мусорка у киоска наполнилась уже больше чем наполовину, дядя Виталик стал малиновым, сердитым и уже не давал нам билеты — все разрывал сам, а мы, как голодные волчата, жадно смотрели на его руки — не пропустит ли выигрыш. Мужчины от пивного ларька сначала смотрели на нас с тревожным неодобрением, а потом и сами встали в очередь к нашему киоску — сначала за дядей Виталиком, как бы признавая
