— Как здесь хорошо! Какая ширь! Какая тишина! Ведь я первый раз в Италии… Я был в командировке по Германии, Франции — это были всё дела, теперь, когда я мог уже поехать на свой счёт, я было составил себе совсем другой маршрут. С педантичностью, которая наверно вам очень противна во мне, я обозначил свой путь красным карандашом на карте и рассчитал до последнего гроша, что будет стоить мне путешествие. Затем, накануне отъезда, я пошёл проститься к вашей подруге, Софье Сергеевне. Застаю её за чтением вашего письма, только и слышу: Неаполь, Сорренто, Кастелламмаре, Капри, всё такие звучные слова точно песня. Лазоревый грот, Позилиппо, а у меня отмечены: Голландия, Бавария, кафельные печи и пивные заводы, словом, — всё тяжёлое, научное… Улыбнулся я и подумал о вас: «Экие мы два полюса! Целый мир самых разнородных понятий лежит между нами!» Утром, хочу уже брать круговые билеты, как вдруг чувствую непостижимую вещь: спорит моё сердце с разумом; разум доказывает, что я могу, имея заручку от нескольких фирм, вернуть все расходы своего путешествия детальным осмотром разных фабрик и заводов, а сердце говорит: «Довольно, довольно этой вечной утилизации и времени, и мозга, туда надо ехать, к солнцу, туда, где Лёля Павловна». И так мне захотелось видеть… — он замолчал, потом засмеялся, — видеть Неаполь, что я без устали пролетел даже Рим, решив осмотреть его на обратном пути. И вот, — я в Неаполе… Лёля Павловна, где же солнце? Где же ваша улыбка? Согрейте несчастного путешественника! Серьёзно… Простите выходку, которую я, может быть, и не должен был бы себе позволить!
Он протянул руку, я вложила в неё свою, я всё простила и всё забыла, Маня, как только он заговорил тем особенным голосом, стал глядеть на меня теми глазами, которые верно видела я одна, потому что ты уверяла, что выражение его глаз всегда: «Дело за номером таким-то». Тётя раскладывала пасьянс и вся ушла в своё любимое занятие. Мы долго стояли на балконе, глядели на «кровавые раны» на шее Везувия, — их теперь девять, Маня, — три из этих новых кратеров открылись уже за наше пребывание в Неаполе; днём их не видно, они окружены дымкой каких-то синих паров, но ночью, какая чудная и страшная картина! Вот уже несколько времени Везувий, по выражению итальянцев, «играет». Время от времени, внезапно, вот как тогда, когда мы стояли на балконе, из среднего кратера поднимается огромный столб огня, полыхнёт по небу, погасит кругом звёзды, рассыпавшись сам миллионами звёздчатых искр, и снова потухнет, а девять кровавых ран горят, лава из них бежит огненным потоком, как будто из каждой этой огненной пещеры выползает фантастический змей и, блестя кроваво-красной чешуёй, скользнёт и скроется в другом неведомом логовище. Мы стояли, не смея сказать ни слова, точно оба мы были в другом мире, среди тех красот, которым нет имени на человеческом языке.
— Вот и наша северная Медведица! — Лев Андреевич указал на неё, и мне стало отрадно подумать, что и ты, быть может, в ту же минуту видела это созвездие.
Но ты не видела нас, может быть, всё было бы иначе, если бы ты была тогда здесь!..
— О чём говорят звёзды, Лёля Павловна?
— Звёзды? Этого никто не знает, но они говорят.
— Вы в этом уверены?
— В этом уверен Гейне… Вы помните:
Неподвижные от века звёзды на небе стоятИ с тоскою непонятной с неба на землю глядят;Говорят они прекрасным и богатым языком,Но язык их никакому филоло́гу не знаком.
Дни побежали быстро, Маня, и жизнь моя изменилась. До сих пор я жила выше земли — упоением и мечтами… Я просыпалась с ощущениями счастья… Несмотря на то, что тётя предупреждала меня, что я загорю и потемнею как ранета, я всё-таки установила свою кровать так, что лучи восходящего солнца падали прямо на мою подушку. Как передать тебе ощущение тёплой ласки первых лучей? Поэты говорят: «Поцелуй солнца»… Ты думаешь, что это только красивая фраза? Нет, это самое верное определение. Здесь, в Неаполе, утренняя заря весною не пылает пожаром, солнце не огнисто, но светло, лучезарно и удивительно мягко, тепло; сколько раз проснувшись до восхода, я лежала в кровати, подняв голову высоко на подушках, не спуская глаз с моря, ждала, пока загорится точка живого золота… блеснёт… и сразу венцом хлынут вверх острые, играющие лучи… и легко, величаво, точно взлетая из алых-фиолетовых вод, над морем поднимается солнце, и на лице, на груди, на руках у меня заиграют его тёплые лучи и греют, целуют и наполняют всю грудь светом и радостью, в глубь, в мозг, в сердце проходит свет, и, кажется, нет такого уголочка моего существа, которое не откликнулось бы на этот призыв жизни. Накинув капотик, сунув босые ноги в туфли, я вскакивала с постели и тихонько, чтобы не разбудить тётю, проскальзывала на балкон; там, Маня, за большой колонной, откуда меня не видно было из других окон, я всегда молилась… и как!.. без определённых молитв, каким-то славословием, которое слагалось в моей душе. Вот видишь, Маня, те слова, которые так неупотребимы в нашей обыденной, светской жизни, теперь приходили мне на ум и становились настоящим выражением моих чувств, я именно славословила, т. е. со слезами на глазах и в голосе, шептала какие-то горячие, искренние слова, которые выражали Господу Богу и благодарность мою, любовь, и чудный ужас перед окружавшей меня красотой. После молитвы, Маня, я бросалась к перилам балкона и осматривала «свои сокровища»; я как скупец проверяла: все ли драгоценности на месте, не унёс ли злой гений — Везувий? Но тёмный, грозный великан стоял на месте, сизым облачком, с кровавым оттенком, вился дымок из новых кратеров, и густой, круглый столб подымался над верхушкой; слабо, на горизонте, как рисунок сепии, вырезывались очертания Капри… Внизу, под балконом, зелёные уступы садов бежали к морю, а море как безграничная чаша растопленного золота играло, зыбилось мелкими, радужными морщинками, и каждую минуту всё меняло и краски, и вид. Я от восторга закрывала глаза, и ощущение, Маня, было такое дивное и странное: я теряла сознание, где я теряла сознание, где я, и что я? Кругом — нежная, тёплая тишина, а снизу летели далёкие звуки, прерывистый рёв осла, бубенчики стад, гортанные крики погонщиков, скрип колёс, и всегда где-нибудь тихо, тоскливо и нежно звучит мандолина.
Поэзия кончилась неизбежной прозой: тётя гнала меня в комнаты, стыдила за непричёсанную голову, а тут входила Филомелла с объявлением, что Диомед ждёт меня доить Бианку, и я начинала радостно метаться от туалетного стола к умывальнику, и, наконец, умытая, причёсанная, путаясь и завязывая на ходу длинные ленты белого капотика, я бежала вниз, и начинался новый час моей жизни, час смеха, весёлых слов, которыми я перебрасывалась с козлятником и его братишкой. Молоко Бианки оставляло мне на губах белые, пенистые усы, над которыми, в свою очередь, хохотали все, и я больше всех.
Но я сказала уже, Маня, со времени приезда Льва Андреевича, дни шли, и во мне, и кругом меня всё изменилось. Мы чуть не каждый день предпринимали с Каргиным какие-нибудь экскурсии, иногда с нами была тётя, иногда собиралась целая компания. Мне теперь всегда было некогда, и я часто бывала не в духе. Правда всё, что огорчало меня, были такие мелочи, что в сущности на них не надо было бы обращать внимания, но я не могла. Это были песчинки, попадавшие в башмак, и, будь я воспитана проще, надо было бы смеясь остановиться, снять башмак, вытряхнуть его и идти дальше, но… я одинаково стеснялась и снять башмак, и хромать, и потому с улыбкой переносила мелкие, но тем не менее мучительные уколы, которые в конце концов могут причинить даже раны.
В Петербурге мы виделись сравнительно редко с Львом Андреевичем и при том, что называется «в свете», и я никогда не заметила, чтобы он грешил против закона savoir vivre [8]; напротив, ты сама находила его безукоризненным, — тут, в Неаполе, городе ультра демократическом все иностранцы ведут себя «запросто»; table d'hТte [9] и одна и та же плата в пансионе уравнивают все состояния и все слои общества. Ничто никого ни перед кем не обязывает, и вот Каргин, сохраняя весь внешний декорум hig lyf'а, предстал предо мною в совершенно новом виде. Он с какою-то непонятною жёлчною ненавистью к гидам и извозчикам, в каждой цене справлялся с Бедекером и ни за что не хотел, как он говорил, из принципа, платить ни гроша лишнего этим бандитам, а бандиты, в свою очередь, не признавали авторитета Бедекера, и ни одна прогулка, поездка не проходила без отвратительных, унизительных для моего самолюбия пререканий и жалоб, доводивших иногда спорящих до вмешательства полиции. Голоса разумеется, разделялись: дамы становились на мою сторону — молчаливого протеста, мужчины поддерживали Каргина и радовались энергии проучить этих зазнавшихся лаццарони. Ясно и спокойно Лев Андреевич доказывал мне правильность своих поступков и даже своё великодушие, потому что, убедив итальянцев, что его ограбить нельзя, он давал им лишнее, но уже от себя как награду, а не как вырванную у него «дань глупости».
