Я не могла не согласиться, но очарование было нарушено, и пещера Сибиллы, лежащая по ту сторону Стикса, в подземелье которого мы спускались так чудно таинственно, со смоляными факелами, теряла для меня всю прелесть, когда я слышала за спиною голос Каргина, который сговаривался следить, сколько факелов сожжёт гид из 7, которые он счёл нужным купить.
— Делайть вид, что не обращаете на него внимания… — шептал ему французский маркиз, злобный и скверный как обезьяна, — а я буду зорко следить за ним и убеждён, что он факела три передаст спрятать здесь же сторожу, ведь это всё одна шайка.
В банях Нерона, когда мальчик и девочка проделали свой обыденный фокус с яйцом, которое должно было свариться в горячем источнике, протекавшем за стеною бань, он не хотел ничего заплатить, потому что не просил их проделывать своих глупых штук. Дети красные, потные, тяжело дыша, глядели на него злыми глазами, мальчик лепетал угрозы, девочка робко протягивала ему сетку с яйцом, которое она только что погружала в кипящий источник, а он смеялся и был искренно огорчён, когда я, не выдержав, дала ребятишкам лиру. Да, за одно удовольствие видеть, как блеснули их глаза, как сверкнули в улыбке их белые зубки, я готова была дать им вторую. Дорога в Байю, по которой когда-то, в великолепной колеснице, проезжал со своей блестящей свитой Нерон, и по которой ночью робко скользили тени, скрывавшихся тут же в горных пещерах христиан, и цирк, с сохранившейся ещё железною решёткой подземных ходов, где держали диких зверей, и арена, на которой, с лютней в руках, Нерон пел гимн красоте перед тем, как залить её кровью христиан. Разрушенные храмы Венеры и Аполлона и Байский залив, где погибла галера прекрасной Агриппины… все эти места, уже знакомые мне, где так билось моё сердце от воскресавших в памяти картин прошлого, в присутствии Каргина как бы подёрнулись петербургским туманом, застыли от его саркастической улыбки чиновника, знающего цену всем этим басням. Как лохмотья пурпура и золота кажутся царской мантией поэту, а по холодной цене ростовщика превращаются в ненужный хлам, так и мои иллюзии разбивались о его сарказмы. По его мнению, самая личность Нерона была проблематична, и все подвиги христиан вплоть до головы св. Януария, отрубленной в цирке и приплывшей по волнам залива в самый Неаполь, были для него сказки, не более достоверные, чем поход аргонавтов за золотым руном. Потухший вулкан Сальфаторе, восставшая в одну ночь из провалившегося озера гора monte nuovo [10], - это были реальные чудеса, достойные изучения всякого добросовестного путешественника, — и он нагибался к бесчисленным отверстиям застывшего кратера, поджигал бумажку, клал её в образовавшиеся устья и наблюдал, как всё громадное кольцо кругом площадки Сальфаторе начинало дымиться, — нагибался, нюхал серные пары, ударял тростью в застывшую, но ещё тёплую поверхность кратера, прислушивался к подземному гулу. В Помпеях он совсем забыл о моём существовании, так погрузился в добросовестное изучение реставрированных домов, живописи и утвари. Наотрез отказался подняться на Везувий, потому что эта одна эксплуатация компании Кука, а, собственно, видеть там ничего нельзя; он решил без дам подняться только до обсерватории и там изучить по картам всю историю Вулкана.
Миллионы бестактностей, бессознательное попирание и насилие чужих взглядов, верований, наконец, просто вся вульгарная проза, которую он вносил как крикливый диссонанс в окружающую поэзию природы и воспоминаний, перемежались у него с соблюдением самых сложных требований светских приличий, как только он непосредственно обращался к дамам. Всегда весь в светло-сером, в свежих перчатках, с лёгким запахом его любимых духов bouton d'or, он был типом петербургского comme il faut [11].
Ты думаешь верно, Маня, что я должна была сильно страдать от всего этого? Теперь, — ретроспективно, — да, когда я всё уже анализирую и стараюсь как на исповеди передать тебе, но тогда я была в чаду. Стыдно сознаться тебе, но когда он подавал мне руку и прижимал мою к своему сердцу, когда глядел на меня влажными глазами, в которых вдруг загорался какой-то совсем неведомый мне до сих пор огонёк, когда шептал мне: «Лёля Павловна… я чувствую поэзию, я очарован ею, весь полон света и тепла, но солнце, — сказка, блеск и радость, это — вы!.. Вы — единственная правда всего окружающего нас», — и голос его дрожал, дрожала рука, на которую я опиралась, и голова моя туманилась, мне хотелось ласки, поцелуев, хотелось быть одной с ним, забыть всю рознь наших взглядов, суждений и слиться в одно в окружавшей нас атмосфере любви.
Я перестала просыпаться под лучами солнца, «они беспокоили» меня… Кровать моя была передвинута, и полог спущен. Я просыпалась, усталая и ленивая, поздно, первые мысли обращались на прошедший день и вспоминались его слова, взгляды, пожатия руки, отыскивался смысл в молчании, самолюбие болело: отчего он не высказывается окончательно? Отчего не просит моей руки? Затем шли соображения, что сегодня одеть? Как причесаться? Воображение подсказывало разные уловки, которыми можно было вызвать его на решительное признание, и все те манёвры, которые так оскорбили бы моё девичье чувство чистоты, если бы я подметила их в другой, — казались мне остроумны и правильны. Я каждое утро приготовлялась как бы к бою и тысячью мелкой лжи и хитрости готовилась вырвать победу. Меня не интересовал больше Диомед и его глупые козы, и я больше не молилась, спрятавшись за колонну. Море было всё одно и то же, и во всех прогулках стало интересным только то, что скажет он? Как отвечу я? И чем кончится сегодняшний день? Главное надо было добиться, чтобы он настолько потерял голову, чтобы поцеловать меня… Это было венцом моих желаний! Тогда я решила… отвернуться и тихо заплакать.
Мне стыдно-стыдно, Маня, писать тебе всё это, но я буду тою же только тогда, когда все-все эти тени изгоню из моего сердца. Самое тяжёлое признание ещё впереди…
Тётя объявила, что у неё мигрень и заранее отказалась, по крайней мере дня на три, сопутствовать нашим экскурсиям и вообще принимать какое бы то ни было участие в общей жизни пансиона.
Эти периодические заболевания тёти не беспокоили меня, потому что они всегда совпадали с закупкой померанцев, розовых груш из Сицилии, словом, с разгаром кулинарных страстей тёти.
Дом, в котором помещается пансион Polly, построен на скале, так что когда к дому подходишь с улицы, то в наши комнаты ведёт всего несколько ступеней, а когда выйдешь на наш балкон, то висишь над громадной кручей, так как с этой стороны скала идёт обрывом.
Совсем в глубине, под балконом, узенькой полоской идёт хозяйский садик. Низенькая, каменная ограда его сплошь заставлена ящиками с пунцовой гвоздикой. Сероватые дорожки огибают куртины с кустами олеандров, мелких неаполитанских роз; кой-где в углах стоит группа апельсинных деревьев, полных плодов.
Тётя вместе со старой синьорой Polly устроили там походную кухоньку. На крошечном таганчике они, поражая друг друга национальными гастрономическими сведениями, время от времени варили ликёры, сушили пастилу, приготовляли сиропы, варенье, которыми потом угощали весь пансион.
По обыкновению, тотчас после завтрака приехал Лев Андреевич. Войдя в нашу приёмную и застав меня одну, он не то со страхом, не то подозрительно оглянулся по всем сторонам. Я не выдержала и засмеялась.
— Вы ищете кого-нибудь?
Он сконфузился.
— Нет… я… Вы одни?
Я стояла лицом к нему, т. е. к входной двери, спиной к настежь открытому балкону; я чувствовала, как жаркие лучи солнца падали мне на спину, я знала, как золотят они мои волосы, пронизывая лёгкие завитки над лбом. Какое-то молодое чувство подмывало меня дразнить его и смеяться.
— Мы одни, тётя скрылась на три дня, это комплект её мигрени; она каждые две недели так отдыхает от меня.
Он попробовал отшутиться.
— Мигрень вероятно обусловливается глухотой, так как вы не боитесь, что тётя услышит вас.
— Она не услышит, вы напрасно поглядываете на дверь её комнаты, там нет никого, мы совершенно одни, тётя нуждается во время своей мигрени в такой тишине, что обыкновенно переходит на эти дни вниз — в комнаты синьоры Polly.
— И оставляет вас…
— С вами? Да, и притом ещё она просила меня передать вам, что мы можем ехать в Сорренто, как предполагали.
— Вдвоём?
— Хотя бы и вдвоём, если не найдём себе попутчиков среди пансионеров. Вы не рады?..
— Елена Павловна! — он быстро сделал несколько шагов вперёд; я не двигалась и не спускала с него глаз.
— Елена Павловна!.. — он тяжело дышал, лицо его, как мне показалось, побледнело, глаза странно выцвели, чёрные точки зрачков особенно резко блестели.
— Что вы хотите сказать? Отчего не договариваете Лев Андреевич? — я чувствовала, что моё сердце бьётся, и голос звучит совсем не согласно с теми простыми словами, которые я произнесла.
