— Пить... сушит... меня, боюсь я...— отвечал Илейка.
И тут же начинал глубоко, ровно дышать.
Долго отхаживали Илью, мазали его ноги медвежьим салом, медом, давали испить горького отвару. Приходил пропахший огнем н железом кузнец, тот самый, у которого прошлым летом утонул сын, щупал ноги Илейки своими черными пальцами, давил и все спрашивал: «Свербит? А?» Подавит, подавит, и опять: «Свербит?» Кузнец был огромный, борода его, казалось, занимала половину избы. Поколол пятку иголкой, сказал: «Надоть выявить, где хоженьице отнялось, в каком суставе». Однако не выявил ушел. Не помог, зато и от мзды отказался. Потихоньку, уже за воротами шепнул Ивану Тимофеевичу:
— Худо. Застудил главную жилу, которая ногами двигает.— Вздыхая и сморкаясь, ушел ковать свое железо. Горшечник, рябой Вавилко с околицы, рассказывал потом, как падали на красное железо слезы кузнеца и как бил он их тяжелым молотом.
Позвали прохожего колдуна. Лет ему было небось сто с походцем. Он пришел с наговорами и заговорами, сучил в синих губах какую-то травинку, вращал выцветшими глазами и быстро-быстро сеял слова:
— Встану с печи, не ленясь, в поле выйду, поклонясь. Тьфу на вас, черные боги, бегите с дороги! Покажу лицо востоку, будет мне немало проку... Вы, скорби и болести, прочь от меня! По полю бегите, лихо мое загоните, прыгайте ему на закорки... Месяц катится по небу, а горох на грядку — рядком, рядком. Как обглодаю эту травинку, так проглочу все твои болести, Илья Иванов сын.
Колдун затоптался на месте, опираясь на палку и хлопая о земляной пол большущими пошевнями (*род кожаной обучви), понес вовсе уж несусветное:
— Духом, духом несет, никто не спасет. Спасу я, Тишка-Тишок, покидаю в мешок сорные травы, голову Перуна, славного бога, спрячу в лесу, где ель-храмина. Будет стоять извергатель, бог-ругатель, бог-спаситель, бог- хулитель. Чтоб вас, проклятые!
Колдун расходился не на шутку и обрушил гнев на тех, кто уже много лет не давал ему житья.
— Поклоняйтесь смердящему трупу, нечестивые! Мертвый не воскреснет! Кобыла подыхает — с нее сдирают шкуру, пес подыхает — бросают в канаву! Ах вы, сорное племя человеческое! Как скоро вы забыли Перуна и Даждь-бога и Велеса — скотьего бога! Требу жаждут они. Требу!
Порфинья Ивановна поспешно достала из сундука отбеленную холстину и протянула ее колдуну:
— Иди! Нынче нельзя поносить того, кто пострадал за нас... Услышат...
— Забыли богов своих, нечестивцы! — все бормотал выпроваживаемый колдун. В сенях изловчился, хоть на нем было двадцать одежек, поймал курицу.— На требу! — объяснил Порфинье Ивановне. И та не перечила...
Приходила пользовать Илейку и местная бабка-ведунья. Приносила в берестяном коробе ворох сухих трав, набранных по весне в лесу, испускающих пряный дух. Купала Илейку в бане, растирала до красноты настоем мухомора, отчего начались рвота и головокружение. Потом дробила камнем обглоданные кости, бросала их в горшок с отверстием в донышке. Этот горшок вставляла в другой, вкопанный в землю, и разводила огонь. За день набегало немного смолки, которой мазали ноги Илейки. Ничто не помогало. Отец рукой махнул, стал еще сердитей прежнего, а мать танком ходила к озеру, где жил отшельник, почитавший старых богов, носила ему хлеб и пшено. Отшельник принимал хлеб как должное, обещал молиться за Илью, сыпал для него в подол Порфиньи Ивановны орехи. Исцеление не приходило, но она не теряла надежды.
Понемногу родители стали привыкать к тому, что Илья калека. Да он и сам привык к этому и смотрел безучастно на все, что прежде так занимало его.
Вскоре случилась новая беда...
День был серый, скучный. Затопили по-черному, растворили дверь. Илейка с лавки видел кусок улицы в поддымии и берег Оки, где ветер, запутавшись в ветвях, раскачивал старые вербы, будто люди корчились в муках. Даль уходила сизая, холодная, бесконечная. Ни человека, ни волка, только галка на частоколе поджимала мерзнувшие лапки да по гладкому льду реки прыгал кособокий шар перекати-поля в тонких змейках сдуваемого снега. Потом там, где река, будто седая борода старого воина, поворачивала к Мурому, зачернелись две точки. Они скользили по льду и росли с минуты на минуту. Плойка глазам своим не поверил. Уж не снится ли ему? Две красавицы ладьи, выставив упругие паруса, мчались по Оке так скоро, как никогда не могли бы плыть. Вот сказка-то! Стало теплее на душе, ведь давно ждал — настанет день, и свершится что-то такое, солнце ли прокатится по земле, витязи ли в сияющих доспехах придут в Карачарово, и будут они прекрасны ликами. А может, лопнет серая стена у край-неба, и он увидит за нею что-то веселое, солнечное, в кудряшках зелени, где будут трепетать на жемчужных нитях разноцветные птицы...
Ладьи быстро приближались к селу. Уже можно было увидеть, что поставлены они па двое саней каждая и сидят в них, подняв черные копья, какие-то люди в тускло отсвечивающих шеломах. Может, те, о которых рассказывала мать? Куда они мчатся, тоже мимо? Нет. Круто повернули на середине реки и уже медленнее, как-то боком, двинулись к берегу. Одну из них стало сносить ветром — полосатое желто-черное полотнище хлопало по ветру. Из ладьи высыпали люди, стали толкать ее к яру.
Ударил колокол часто-часто, заболтал что-то невнятное, но тревожное. Под самым окном кто-то тяжело протопал, и от этого стало жутко. Илейка почувствовал недоброе. Ветер просеял в дверь снежную пыль, словно бы сама смерть дохнула в лицо. Сразу же заливисто взбрехнулн собаки, замычали коровы, загомонили людские голоса.
— Ой, боже! Ой, боже! — первое, что явственно услышал Илейка.— Борзее, дочка!
— Стойте! Куда вы? Что приключилось? — пытался остановить женщину смерд в зипуне.
И тут повалила толпа, запрудила улицу, молчаливая, трепещущая. Несли детей, тащили случайный скарб, какой попал под руку, спешили укрыться за крепким забором боярской усадьбы.
— Колючие люди! Колючие люди! — кричал, поспешая, мальчишка с ягненком на руках.
— Варяги! Варяги!
Гулко качнулось сердце.
— Спасайтесь, люди! Миром к боярину Шарапу! К заступнику!
Толпа схлынула. Из соседней избы выбежал, надевая на ходу рваный тулуп, молодой парень. Снова все стихло. Сердце выбивало четкий, размашистый шаг, нужно было что-то делать: укрыться ли с головою, закопаться в пыльное тряпье и не думать, замереть, пока все кончится. Простоволосые головы, бледные лица, трясущиеся бороды... Снова бежали смерды.
— Догоняют, люди! Ба-а-тюшки!
— Беги, матка, беги! — кричал сосед Крюк, худой, маленький, согнутый, бежавшей с широко открытым ртом женщине.
«Что мать, что отец? — мелькнуло в голове Илейки.— С утра ушли в лес хворосту набрать, живы ли?» Илейка приподнялся на руках, силясь пошевелить ногами, но не смог. Ударил кулаком о край лавки... Вспомнился раздавленный уж на пыльной дороге. Он так же поднимал голову и силился тащить свое изуродованное тело... Все бежали, спасались. Они останутся жить, а он...
И снова стало пусто на улице. Кособокая соседская изба с распахнутой дверью словно открыла рот от испуга, другая, со сползшей до самой земли крышей, косила волоковым окном в сторону реки. Ждала... И они появились. Первый проскочил так шибко, что Илейка и разглядеть его не смог,— мелькнуло что-то серое, чужое, враждебное. Одно слово — ворог! Илейка вдруг почувствовал сердцем, что значит это слово. Потом метнулись по улице двое... Остановились. Лица багровые от ветра, прыскают глазами из кольчужных сеток, как лютые звери,— суровые, неведомые. Шеломы надвинуты на глаза, плащи не плащи — лохмотья пестрые, на сапогах и кожаных штанах подсохшая корка грязи. В руках у каждого обнаженный меч. Говорят громко, гортанно, размахивают руками. Спорят. Вдруг подкатился им под ноги мальчишка лет пяти, круглолицый, в новых лаптишках. Он наткнулся на одного из воинов, остановился и, придержав обеими руками платочек, повязанный вместо шапки, бросился назад, полез в подворотню, застрял. Один из варягов, длинный и красный, как морковь, в два шага перемахнул улицу. Илейка ничего не понял в первую минуту. Он видел только, как дымилась морозная земля, словно лучину затоптали ногами. Может быть, Илейка вздрогнул, может быть, вскрикнул, но только другой варяг обернулся, и они встретились глазами. Илейка и потом был убежден, что варяг видел его, хоть в избе было полутемно. Он слишком пристально, слишком пронзительно смотрел на него своими воспаленными глазами. Долго длилось это мгновение. Варяг уже поднял руку со щитом и сделал шаг к избе, когда привалила целая толпа соратников. Они несли развернутое знамя с изображением ворона, раскрывшего клюв. Орали, размахивали копьями и тяжело дышали, пуская клубами радужный пар. Под знамя встал опухший рыжеусый ярл с позолоченной секирой в руке, с грудой украшений, охомутавших шею. Воины требовали, чтобы он шел дальше, но ярл отрицательно качал головой, показывая в сторону Мурома. Потом другие согнали на улицу перепуганных людей. Расстегнутые вороты, искаженные лица, растрепанные волосы. Лица будто чужие — не узнать никого. Или это потому, что мутится в глазах?
