Проснулся Илейка оттого, что в избе стало промозгло, холодно. Дуло с пола, леденило бок. Полежал некоторое время, приходя в себя, пошевелился. Тихо. Совеем тихо. Хлопнуло в лесу — мороз ударил в ладоши. Открыл Илья глаза и обомлел — дверь стояла распахнутая настежь, так что через сени видна была снежная гладь, залитая лунным светом. На пороге маленькие сугробики и большие синие тени. Екнуло сердце. Илейка близко ощутил чье-то присутствие.
По двору и всему огромному простору искрился снег, сливался со звездами, величавыми в своих неизмеримых высотах. Синими тенями реяли избы и заборы, и дальние леса, светлели сосульки на овине. Только по небу бежали тучи, словно бы огромное оленье стадо.
Совсем неподалеку всхрапнул конь, зашумел гривой. Там, где стоял стог сена, качнулся сугроб и появился всадник. Сгорбившись, он сидел на засыпанном снегом коне, подняв к небу длинное копье. Всадннк совсем близко подъехал к избе, остановился. Потом вынул ногу из стремени и спешился. Проваливаясь по колено в снег, направился прямо к избе. Противно каркнул ворон, покружил в тревоге и уселся где-то на крыше. Илейка затаил дыхание. Сердце его учащенно билось. Войдет или не войдет? Снег поскрипывал на дорожке, и так хорошо поскрипывал. Витязь остановился, осмотрелся. Он был весь засыпан снегом. Снег лежал в складках грубого оледеневшего плаща, на плечах, на шеломе и даже на рукояти меча. Узкая короткая борода заиндевела, а на усах повисли сосульки. От него веяло глушью, холодом, сосновой смолой. Постоял с минуту у порога, обвел глазами избу и тихо прикрыл за собой дверь. Прошел к печи, протянул к черным поленьям озябшие, замотанные в тряпье руки. Прислонившись к лежанке вровень с головою Ильи, уставился в одну точку и молчал. О чем он мог думать? Однако, может, все ото слилось Илейке и никакого витязя не было? Тряхнул Илейка головой, провел но лицу ладонью. Нет, стоит витязь, припал к печи всем телом, отогревается. Лицо его изуродовано шрамами, а глаза светлые, добрые. Снег на его плечах не таял, и поэтому он никак не мог согреться.
— Хворый? — вдруг спросил Илейку так просто, что у того дух захватило.
— Угу... ноги не ходят.
Витязь пододвинул свое вещее лицо, тряхнул длинными волосами. Глаза его стали суровыми, дремучими.
— Кто ты? — не поднимаясь, спросил отец, только нащупал топорище.
— Проезжий, — ответил тот, — крова прошу.
— С почтением! Засвети лучину, мать. Будь гостем, человек.
Родители встали, засуетились по избе, а он все молчал. Потом уже, когда огненным мотыльком затрепетала лучина и на столе появилась вареная с укропом чечевица, сдобренная маслом, витязь сиял тяжелый плащ, стянул забитую снегом Кольчугу, бросил под лавку рукавицы в кольчужной сетке.
— Откуда едешь, далече ли? — спросил отец, и в голого ого было извечное уважение пахаря к ратному человеку,
— Добрыня я. Из Рязани... Длинные наши дороги, а жизнь короче птичьего носа... Стенания и слезы! Варяги печенеги, черные башлыки, желтые кафтаны, и все на Русь... Недолог живот наш... Завязать бы их всех на кнут и забросить!
Витязь говорил медленно, растягивая слова, будто не отвечал, а думал вслух.
— На рать сена не накосишься, на смерть детей не нарожаешься, — придвинув тарелку серых щей, подтвердила Порфинья Ивановна.
— Всполошил я вас… спите, добрые люди. Только коня бы под кровлю...
— Заведу, заведу, — успокоил отец. Он набросил овчину и вышел.
— Можно потрогать? — почему-то шепотом спросил Илейка, показывая на прислоненный к печи меч.
Добрыня кивнул. Илья взял меч, вытащил на пожен. Тяжелый и острый булат! Впервые Илейка сжимал рукоять настоящего меча. Шатнулось сердце от радости. Погладил скользкий клинок, прижал к щеке — холодит! До самой души холод и дог, и что-то рождается и ней повое — крепкое, суровое. Встать, идти туда, где воли, простор, на длинные дороги. Будут и у него счастливые дни и небо над головой, и будут семиверстно шагать по сторонам овраги, перелески со всяким зверьем, освещенные солнцем холмы, бедные деревеньки и большие города. Все назад, назад! Вот уже как будто шевельнулись ноги,..
Витязь посмотрел на Илью, а когда они встретились глазами, сказал:
— Иди!
— Невмоготу.
— А ты понатужься. Пойдешь!
— Попробую…
Добрыня понимающе покивал, отодвинул тарелку.
— Что тут? — спросил Илейка, восхищенно разглядывай рукоять меча.
— Пять травок, — ответил князь. — В земле ляшской лежал и побитый, думал, смерть приму, И тогда отходил меня старый хорват. Настой из нити трав приготовил, горький, как вдовьи слеза. Пили меня в четыре дубины так, что кости рокотали. Рукою же человеческой и исцелен.
Добрыня снова внимательно посмотрел на Илью, помолчал,
— Иди! — сказал вдруг так, что у Илейки холодок пробежал но спине. Потом достал из переметной сумы толстенную книгу в бронзовых застежках, на корешке золотое сияние, сменил лучину и погрузился в чтение, не обращай внимания ни на Порфинью Ивановну, ни на вошедшего отца, ни на Илью.
Родители снова улеглись. Коротко стрекотнул сверчок. Рванул ветер, зашуршал снег, просеиваемый сквозь плетни. Потом стихло. Илейка все смотрел на витязи. Тревожно было на душе. Тревожно и радостно. Так и заснул. Спилось ему серебряное поле и красная, тысячу раз виденная в лугах травка.
Шли калики дорогой
Протянулись три долгих года, когда надежда сменилась отчаянием, серая унылая непогодь - красными, солнечными днями. Под окном бились метели, ливни обрушивали на ветхую кровлю потоки воды и в мутных ручьях уносили клочья соломы. Под стрехами рождались воробьи, росли, галдели, старились: зелёные лопухи укрывали завалинку, выгорали и пропадали Подмывались весенним половодьем берега Окх. рушился яр, заносилась песком пойменная сторона. В лесу вылезло иного молодой хлёсткой поросли, потемнели кущи орешника, теснее сошлись вековые грабы. Улетали и снова возвращались птицы — нарядные зяблики, чечевицы, а в ту студёную зиму откочевали на юг и щуры — тихие певцы опушек. Жизнь проходила мимо. И снова краснели каленые грозди рябины, я снова птицы летели за теплом и светом туда, где коротки ночи.
По всей Руси шла великая война со степью. Печенежские орды наводнили просторы Киевского княжества. Конца этой войне не было видно.
К довершению бед брат восстал на брата. Княжич Ярополк убил Олега, светловолосого задиристого юношу, страстного охотника и отважного воина. При осаде Вручия Олег оказался на мосту, когда мост поднимали, пытаясь отгородиться от осаждавших замок воинов Ярополка. Закованный в латы, Олег вместе с конем грохнулся в речку и утонул. Его вытащили на другой день, положили на ковер и принесли к ногам Ярополка. За смерть Олега отомстил Владимир. Он выманил Ярополка из Киева, пригласив в гости, и, когда тот входил в шатер, его подняли на копья четыре варяга.
Смуты вспыхивали повсюду. Бояре секли мужиков и вешали их на деревьях. Мужики били бояр. Тысячи разбойников, собираясь в шайки, громили города, села. Тысячи людей разного разбора оказывались на длинных стенных дорогах — бродяги, странники и побирухи. Изгнанный кривичский князек в потрепанном, с золотым шитьем корзне (*корзно – род богатого плаща) тащился рядом с беглым рабом, христианин постукивал посохом рядом с волхвом из Белоозера, грубым стариком в онучах. Проходили гусляры-слепцы друг за дружкой, как гуси с пруда, спешили крестьяне с загорелыми и пыльными лицами, словно тени плыли богомольцы. И все это большое, со сбитыми в дороге ногами, закутанное в лохмотья неунывающее людство катилось по дорогам страны, ночуя где придется, пело стихи из Лазаря, слагало богатырские песни под простенькое треньканье гуслей, спорило о новом боге, копало репу на чужих огородах. Кто проклинал христианского князя и грозил концом света: «Огонь потечет от заката до востока, поедая горы, камень и дерево, иссушая море, небо же свернется, как береста в огне, человеки растают, как свечи…» Кто предвещал погибель от печенегов. Но конец света не приходил, жизнь продолжалась — дымила, скрежетала, стучала. Горели, выжигалась под пашни древние дубняки; сама степь раздвигалась далями. Песельников, гусляров и скоморохов развелось столько, что видному человеку, будь то княжеский тиун или мытник, или еще какой служивый, проходу не было. Каждый швырял в него шуткой и строил рожи. От срамного гиканья да от дудок- перегудов уши вяли. Дружины ходили в походы вместе с воями — простыми мужиками, набранными по селам. Ходили на приступы, умирали на Балканах у самых стен великой Византийской империи, на острове Крите, в Малой Азии и в горах Таврии. А на Руси лютовали печенеги. Каждый день мог принести разор и опустошен не, превратить в руины города, развеять прахом деревни.
