Она только покачала головой, тяжело вздыхая и покорно опуская голову. Вести разговоры о дедушке было полностью бесполезным делом; это всегда скатывалось в поток нескончаемой ругани из моего рта.
Выходила я из комнаты уже при полном параде — агрессивно-красная помада на губах, белая рубашка и чёрная юбка, на десять сантиметров выше допустимой длины. В противовес своему страху этого дома, я специально громко цокала каблуками. Когда я пришла в кухню, вызывающе глянула мачехе в глаза и хрустнула яблоком, которое взяла с хрустальной менажницы. Помятый после вчерашней попойки отец читал газету, прихлёбывая кофе.
— И это весь твой завтрак? — приподняла бровь Ира. — Возьми хотя бы оладушек. Соня для кого пекла?
Я чувствовала себя победительницей в этой нелегкой войне — а она смела говорить о каких-то завтраках. В такие моменты я чувствовала себя неправильной, глупой, искривлённой — она вела себя как обычная мать, и значит, моя война не имела смысла. Значит, всё это не имело смысла.
Но так далеко думать в свои семнадцать я не умела.
— Для твоего мужа, который и посрать без твоей помощи не может, — фыркнула я, зная, что он меня даже не слышит. Это аморфное существо вызывало во мне только презрение.
— Следи за языком!
— В этом доме позавтракать спокойно можно, хоть раз без этой долбанной куриной ругани? — поморщившись, отец приложил руку к лысеющей голове. Дедушка в свои шестьдесят пять выглядит гораздо представительнее его — пусть и волосы у него с проседью, но они хотя бы полностью прикрывают темечко. Я проследила полным брезгливого отвращения взглядом, как Ира вскочила с места и начала кудахтать над ним, предлагая аспирин.
С Верой мы встретились на школьной парковке — её тоже привёз водитель. И тут же устремились друг к другу, обнимаясь на пути, и, захлёбываясь в громком хохоте, рассказывали друг другу последние новости.
Она послала средний палец своей мамаше, и мы заржали. Оказавшись вместе, мы чувствовали себя наконец полноценными и самыми всемогущими в этом мире. Никчёмные подростковые проблемки, которые до этого казались концом света, теперь были не более, чем поводом для смеха.
Двое против всего мира — так это называется?
— Она говорит, ты плохо на меня влияешь. Что из-за тебя я не делаю домашку, — доставая сигарету из спрятанной под нашим камнем пачки, говорит Вера.
— Очаровательно. Тётки без высшего образования так отчаянно хотят выставить меня дьяволом, мне это даже льстит, — хмыкнула я, прикуривая из пальцев Веры. Мы сидели на бордюре от клумбы, наблюдая за подъезжающими одноклассниками, чтобы надменно переглядываться. Нас не любил в классе буквально никто, и я их понимаю. Вдруг я приподняла брови. — Что это, чёрт возьми, такое?
— О боже, — засмеялась Вера, когда в поле нашего зрения появился задрипанный запорожец с развевающейся плёнкой вместо заднего стекла. Автомобиль лихо припарковался, и через секунду он невозмутимо хлопнул дверью, и все слова застряли у меня в глотке вместе с сигаретным дымом.
Почему я сразу становилась испуганным молчанием, дрожащим нутром, потряхивающимися от адреналина пальцами, одним невесомым стыдом, когда он смотрел на меня? Я давилась своими гадкими словами вместе с сердцебиением под его прозрачным взглядом. Он выцвечивал меня как радиоактивный рентген, даже если этот взгляд останавливался на мне буквально на секунду. Я ненавидела эту секунду, перемалывающую мои кости.
Чтобы не смотреть на разворот широких, слегка ссутуленных плеч, на обтянутую чёрной курткой широкую спину, на острые скулы (я боялась туда смотреть, чтобы не обжечься), я смотрела с притворным брезгливым ужасом на его машину и, не чувствуя от шума в ушах своих слов, говорила Вере что-то злое, не замечая, что она внимательно сканирует мой профиль.
И смеялась, не слыша своего смеха.
И только стоило ему пропасть из моего пространства, я могла вдохнуть. Могла выпрямить спину и надеть на лицо издевательскую саркастичную усмешку.
Мир снова вращался правильно, пуская правильные импульсы ровного сердцебиения.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
*
— О боже, ты видела этот потрясающий обмен слюнями? — хохотнула Вера в коридоре, когда мы уже вышли из класса. Урок литературы, на котором мы обсуждали «Ромео и Джульетту», и наши одноклассники решили продемонстрировать великую любовь поцелуями на задней парте, прошёл замечательно. Меня едва не вырвало.
— Мне кажется, Бог, создававший их, уже сам понимает, насколько убогой вышла его шутка, — сморщилась я. Вера, которую религиозная тема триггерила едва не сильнее, чем меня Ира, что-то пробурчала себе под нос. А я, хмурясь, продолжала размышлять. — Я не понимаю, что Маша в нём нашла — в нём же нет ни капельки мозга. Я не понимаю, как вообще можно встречаться с ровесниками. Они никчёмны.
— Не знаю, по-моему, Славка нормальный, — пожала Вера плечами, и я уставилась на неё. — Что для тебя значит «быть никчёмным» — не зарабатывать миллионы в наши семнадцать?
— Быть никчёмным — значит, и не стремиться их зарабатывать. Значит, что и через десять лет у них вряд ли получится. Потому что всё, что их интересует, — бухло и машины. Если бы я хотела найти себе мужчину, то искала бы того, кто выше меня по всем параметрам, а не того, с кем надо нянчиться, — резко выпалила я практически на одном дыхании.
— Хотел пригласить тебя на дэрэ — но услышал, что мы все никчёмны, и передумал, — на моё плечо легла чужая массивная рука, и я поморщилась от запаха дешёвого дезодоранта. Дементьев с бритой почти под ноль башкой насмешливо смотрел на меня, пока я отправила ему гневный взгляд. — Ну так что? Пояснишь за мою никчёмность, принцесса?
— Убери от меня свои вонючие руки! — прошипела я, пытаясь вырваться, но его рука только сильнее давила на мои плечи, сминала талию, прижимая к чужому боку. И внутри меня что-то тихо запищало от паники. Ему это шутка, но меня тошнило от него. И я была настолько испугана, что даже не заметила, как мои огромные глаза нашли Александра Ильича, скучающе наблюдающего за нами с диванчика, на котором он сидел, ожидая ключа от кабинета.
— Дементьев, правда, отстань от неё… — Вера пыталась спасти меня, но он так зло зыркнул на неё, что она замолчала.
— Я, конечно, знал, что в тебе так много выебонов, но по-моему…
— По-моему, звонок сейчас прозвенит, а если хотите пообжиматься — то не в стенах школы, пожалуйста.
Я вздрогнула, услышав его низкий голос. Он посмотрел на меня всего раз — опять же, мимоходом, будто я сливаюсь со стеной. Будто ему неприятно смотреть на эту стену.
— Мы сами решим, где нам обжиматься, Алесандрильич, — оскалился Дементьев, пока я стояла ни жива ни мертва. Как он может так с ним разговаривать? Ему не… страшно? У него нет гудящей в рёбрах паники?
Александр Ильич легко встаёт с места, подходит к нам. Он возвышается над Дементьевым на полторы головы, а я и вовсе смотрю на его тёмную футболку. Он легко оттаскивает его за шкирку, откидывая как щенка. Так непринуждённо — а я с таким безумством в шокированных, будто под анестезией, замороженных зрачках ловлю его движения.
Я не успеваю проконтролировать свой мозг, который вычленяет запах его туалетной воды и которому он кажется вкусным. Ненормальный.
— Гуляй-ка ты, Дементьев.
Моё сердце ещё долго не может прийти в норму, пока я прижимаю руки к груди, будто уговаривая его успокоиться. Держа в клетке как преступника в тюрьме.
Как мало ему надо было, оказывается, чтобы сойти с ума.
*
В тот день мы как обычно шатались с Верой по коридорам, как я увидела это объявление на доске, и оно моментально приковало к себе моё внимание. Там было что-то про научные конференции — а это словосочетание действовало на меня как на кота валерьянка. Я ещё была полна надежд поразить деда и добиться хоть чего-то без его помощи (а о своей помощи он постоянно припоминал). Заслужить кость и лёгкое поглаживание по загривку.
Записаться можно было у завуча, в кабинет которой я сразу же и побежала.
