Возьми себя в руки.
Помни, твои родители рассчитывают на тебя.
Твои сестры рассчитывают на тебя.
Через неделю Линкольн вернется в Нью-Йорк, и если я не извлеку из этого опыта что-то полезное, я всех подведу.
— Я не могу позволить этому случиться, — шепчу я.
— Что? — говорит Линкольн, появляясь в дверях, его руки сжаты в кулаки по бокам, эти мускулистые предплечья согнуты.
— Ничего, — выдыхаю я, удивляясь, почему мои соски продолжают так болезненно сжиматься. — Я просто, эм… — Поворачиваясь по кругу, я обыскиваю комнату в поисках своего рюкзака. — Я принесла кое-какие игрушки.
Одна из его бровей подпрыгивает.
— Игрушки.
— Да, все виды, — с энтузиазмом говорю я, поднимая с пола свой потертый красный рюкзак и кладя его на массивную кровать королевских размеров. Я мучительно осознаю, что стою перед мужчиной в одних трусах-стрингах и на высоких каблуках, но мне нужно сделать вид, что для меня это обычное дело. Я расстегиваю молнию рюкзака и достаю черную палку с прикрепленной к обоим концам кожаной петлей, позаимствованную у Ракель. — Ну, посмотрим. У нас есть это, — говорю я, тяжело сглатывая и жалея, что не изучила содержимое своего рюкзака, прежде чем открывать его. Почему, о, почему я позволила своим сестрам собрать вещи для меня? — Это для, эм…
— Ты знаешь, для чего это, Нова?
— Да, конечно. — Мое лицо горит. — Это для тренировки. Может быть, делать приседания?
Краем глаза мне кажется, что я вижу, как подергиваются его губы.
— Что еще у тебя есть в твоей сумке с игрушками?
Я бросаю палку, как будто она горит, и роюсь в рюкзаке, вытаскивая красный шарик с прикрепленной толстой бечевкой.
— О, э-э…
— Может быть, это для игры в догонялки?
Это веселье в его тоне? Не могу сказать. Но если я продолжу вытаскивать незнакомые предметы из рюкзака, он определенно примет меня за неопытную девственницу. Кто хочет такую? Меня наняли, чтобы перевернуть его мир, а не разочаровывать его отсутствием у меня навыков.
— Может быть, нам не нужно ничего из этого? — говорю я, поворачиваясь и откидываясь на кровать, испытывая облегчение, когда его глаза скользят по моему обнаженному телу, фокусируясь на соединении моих бедер. — Может быть, ты мог бы просто…
— Просто что, Нова? — Не сводя с меня голодного взгляда, он медленно ослабляет галстук. — Достать член, который ты сделала таким твердым, и воткнуть его в мою маленькую девственную жертву?
— Я не девственница, — вру я в спешке.
Его галстук теперь развязан, и он проводит его шелковистым концом вниз по моему животу и по моему холмику, щекоча меня в местах, о которых я и не подозревала, что могу чувствовать щекотку.
— Ты так же невинна, как и в тот день, когда родилась, маленькая фея. — Неудача тяжким грузом ложится на мои плечи. Я облажалась и подвела всех. И это заняло у меня всего пятнадцать минут.
— Значит ли это, что ты не хочешь меня?
Его взгляд устремляется в мои глаза, затем он отводит его, на его лбу появляются морщины.
— Я никого не хочу и ни в ком не нуждаюсь. Я презираю, когда ко мне прикасаются.
Шок заменяет мое чувство неудачи.
Я должна быть огорчена. Разочарована. В конце концов, я никак не могу забеременеть без того, чтобы он не прикоснулся ко мне. Таким образом, мой метод спасения ресторана и гордости моей семьи разрушен. Но в его тоне есть что-то такое, что пробивается сквозь все эти тревоги. Поглощает меня. Выпрямляет мою спину, заставляет меня глубже взглянуть на этого человека, который — до сих пор — излучал такую непобедимость.
— Даже не обнимаешься?
— Особенно не обнимаюсь, — говорит он, все еще не глядя на меня. — Какая от этого польза?
— Чтобы кто-то чувствовал себя в безопасности и желанным.
Линкольн качает головой, невесело смеясь, но звук резко обрывается.
— Кто тебя обнимает, маленькая фея?
— Никто. Больше нет. — Моя грудь сжимается. — Это не значит, что я их не хочу.
Мои слова, кажется, поражают его, как ракетный удар. Почему? Он остается очень неподвижным в течение долгих мгновений, прежде чем уйти, взволнованно запустив руку в волосы.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Ну, ты не получишь их от меня.
И это его беспокоит. Это видно. Во мне есть что-то яростное, почти защитное, что хочет заглянуть глубже, выяснить, что заставляет его не любить, когда к нему прикасаются. Будет ли мой допрос беспокоить его, хотя? Прошло так много времени с тех пор, как мне было с кем поговорить. Может быть, я сделаю это неправильно. Может быть, я не знаю, как быть другом, особенно такому явно замученному человеку, как ему.
— Ты хочешь, чтобы я ушел?
Я шепчу:
— Нет.
Часть моего напряжения спадает, хотя я и не знаю почему. Что-то внутри зовет меня остаться.
— Если тебе не нравится, когда тебя трогают, почему твои друзья наняли меня?
— Они не знают. — Он поворачивается, скрестив руки на груди. — Они явно ничего обо мне не знают, иначе не послали бы меня на неделю отдохнуть на остров.
Последнее слово он произносит так, как будто оно на вкус как форель недельной давности.
— Тебе не нравится расслабляться? — Я хихикаю. — А что нравится?
— Быть продуктивным. Работать. Заключать сделки.
Я плюхаюсь навзничь на кровать.
— Я устала просто думать об этом.
Мягкость покрывала на моей голой спине так приятна, что я закрываю глаза и наслаждаюсь этим ощущением, потираясь о него, как котенок. Когда я снова поднимаю веки, Линкольн смотрит на меня сверху вниз. Я наклоняю голову и рассматриваю его, замечая его напряженную челюсть и выпуклость спереди на брюках. Я знаю, что это значит, потому что мои сестры говорили мне об этом несколько раз в течение недели.
Это значит, что он возбужден, девочка, и ты выполнила свою работу.
Линкольн возбужден, но не хочет моих прикосновений.
Я не знаю, как сделать его счастливым. И… понимаю, что хочу этого.
Что-то внутри меня говорит, что он уже очень давно не был счастлив.
— Ты чертовски восхитительна, — хрипло говорит он, прижимая руку к открытому рту. — Я никогда не видел ничего или никого, кто подходил бы так близко.
— Спасибо, — шепчу я, не зная, что еще сказать. — Линкольн?
Мышцы его горла напрягаются.
— Да?
— Я не могу удовлетворить тебя физически, но что, если бы я могла помочь тебе расслабиться другими способами?
Его скептицизм очевиден.
— О, да? Как?
Я пожимаю плечами.
— Это мой остров. Я могла бы показать тебе такие красивые места, что ты не сможешь отвести дух.
— Я сейчас не могу отдышаться, — говорит он хриплым голосом, кажется, удивляясь самому себе. Этот промах раздражает его, и его поведение меняется, переходя от открытого к командирскому. — Ты моя на неделю, Нова. Я буду решать, что нам делать. — Он зацепляет пальцем пояс моих трусиков, каким-то образом избегая соприкосновения с моей кожей, и прежде, чем я успеваю спросить о его намерениях, единственная оставшаяся одежда на моем теле снимается. — Прямо сейчас я хочу посмотреть, как ты кончаешь.
В одно мгновение мое сердцебиение ускоряется до тысячи миль в час, страх перед неизвестностью снова наваливается на меня.
— Мм… я? Но…
Линкольн подносит мои трусики к своему носу и глубоко вдыхает, из его груди вырывается стон.
— Но что?
— Я не знаю как, — признаюсь я, жар приливает к моей шее.
Недоверие искажает его черты, пронизанные гневом.
— Я собираюсь убить своих деловых партнеров. Посылают тебя к незнакомцу для твоего первого траха. Твоего первого оргазма. Я уверен, что они предложили тебе так много денег, что у тебя не было другого выбора, кроме как прийти сюда, не так ли?
Мой кивок почти незаметен. Это все, что я могу сделать. Линкольн злится… из-за меня? Когда в последний раз на моей стороне вообще кто-то был?
Линкольн ругается, его лицо напряжено, пока он что-то обдумывает.
— Я хотел бы быть тем, кто доставит тебе твой первый оргазм, Нова. Я хочу посмотреть, как засветятся твои глаза. Я хочу смотреть, как трясутся твои бедра, слышать, как ты хнычешь, как ребенок. Я хочу понюхать его. Но я не буду этого делать, пока ты меня не попросишь. Если только ты не скажешь: «Пожалуйста, покажи мне, на что похож оргазм, Линкольн».
