— Бача! Спрячь глаза! Не смотри! Не надо!..
СИНИЙ ТЮРБАН
Вход в шатёр, накрытый маскировочной сетью, охраняли человек десять душманов в зелёных халатах, Здесь же стояли два больших пулемёта. Синий Тюрбан подтолкнул Нур Ахмата:
— На колени, сын шакала!
Походный электрический светильник под потолком шатра горел приглушённым жёлтым светом. Толстый прохладный ковёр, в котором утонули израненные ноги Нур Ахмата, вдруг поплыл куда-то в сторону, Он узнал эти по-лягушачьи выпуклые глаза, обвисшие щёки. Вспомнил фотографию бандита на листовке.
Нур Ахмат сжался в комок. Сердце ухало. Жёлтый свет то тускнел, то вспыхивал.
Сайфуддин-хан стоял, глядя в упор на Синего Тюрбана:
— Так кто же провалил операцию с хлебом? Я хочу его видеть.
— Он здесь. Он перед тобой. — Синий Тюрбан пригнул голову Нур Ахмата, но пленник держался изо всех сил.
Сайфуддин-хан теребил пояс парчового халата:
— Где? Я вижу только тебя и какого-то измученного мальчишку с голодными глазами.
— Этот мальчишка и провалил операцию. Он на виду у толпы съел лепёшку. — Голос Синего Тюрбана дрогнул. Он не поднимал глаз от яркого ковра и держался за свою верёвку, как утопающий за деревянный обломок.
Сайфуддин-хан ткнул пальцем в грудь Синего Тюрбана:
— Ты рассказал, что мука из перемолотых свиных костей?
— Мои люди целую неделю ходили по базару, — оправдывался Синий Тюрбан. Его крючковатый нос стал как будто бы даже мёньше. — Мои люди стучались в дуканы, сидели в чайханах. В некоторых мечетях муллы предупреждали, что хлеб с севера — отрава для мусульманина!
— Почему же правоверные не стали плевать на мешки с мукой? Почему они не разбили собачьи головы неверных, раздававших этот хлеб? — Сайфуддин-хан вдруг громко щёлкнул пальцами, и в шатёр вбежали двое душманов в зелёных халатах.
— Владыка! — Синий Тюрбан упал на колени. — Владыка! Прикажи мне самому вырвать сердце у сына шакала!
— Для этого я держу палача. — Сайфуддин-хан резко вскочил на возвышение, где стояло его кресло.
— Сколько ты денег получил?! Чему тебя учили в Пакистане американцы? Ты не выполнил ни одного моего приказа. Не смог взорвать хлебокомбинат! Не смог посеять недоверие к помощи русских! Разве тебя не учили, как это делается? Они везут хлеб? Бойтесь, люди, отравы! Сам отрави хлеб! А ты не сделал ничего! Из-за тебя я потерял время, деньги и ещё нечто большее — я потерял веру людей в мои силы. И всё оттого, что какой-то мальчишка оказался умнее тебя и всех твоих людей. Что у тебя под тюрбаном — мозги или куриные потроха? Где был ты, когда этот мальчишка жевал свою лепёшку? Почему ты не сделал так, чтобы он подавился и умер? И теперь в Кабуле едят хлеб! И хвалят новую власть! А я, вместо того чтобы править в столице, должен, как горный баран, скакать через перевалы!
Послышались взрывы, пулемётные очереди. Сайфуддин-хан вдруг замолчал и сел в кресло.
Как ни спешил в Пакистан главарь душманов с пленными и награбленным, по пути он громил всё, что попадалось. Вот и сейчас по его приказу банда совершила налёт на горный кишлак Фатех.
— Прикажи мне идти туда! — взмолился Синий Тюрбан. — Я докажу свою преданность!
— Резать ты умёешь — я знаю. Но мне от тебя нужно было другое. Ты огорчил меня.
Сайфуддин-хан опустил глаза и громко добавил:
— Я очень на тебя обиделся.
Наверное, эти слова были сигналом, потому что душманы в зелёных халатах скрутили Синему Тюрбану руки и поволокли из шатра.
— Не казни! — ревел Синий Тюрбан. — Дай я вырву ему сердце!
Но только раздавленной гадюкой на ярком ковре осталась лежать его верёвка.
ВРАГ РЕВОЛЮЦИИ
Нур Ахмат прислушивался к выстрелам, крикам, которые раздавались где-то совсем рядом.
Сайфуддин-хан ласково улыбнулся:
— Это музыка священной войны. А в такой войне нет ни детей, ни стариков. И все наши враги умрут страшной смертью.
Он помолчал, потом вдруг спросил:
— Скажи, а почему ты не стал на колени?
Нур Ахмат угрюмо молчал.
— Я, если б это нужно было для спасения жизни, стал бы на колени перед кем угодно. И почему ты считаешь меня своим врагом?
— Твои люди убили моего отца.
— Он был неверным?
— Он вёз беднякам хлеб, а твои люди напали на колонну.
Душманский главарь прислушался к выстрелам. Он вынул из кармана атласных шаровар часы, щёлкнул золотой крышкой, усыпанной драгоценными камнями, и поморщился:
— Что-то они долго…
Вдруг стало совсем тихо. Чей выстрел был последним? Душмана, добивающего свою жертву, или смертельно раненного свободолюбивого юноши, из последних сил пославшего пулю в цель?
— Ну, вот и всё, — оживился Сайфуддин-хан. — Наконец можно спокойно поговорить.
Он сидел, раскинув полы халата и широко расставив ноги.
— Я понимаю… Смерть отца, кровная обида. Но твоего отца убивал не я. И я не приказывал убивать именно твоего отца. Ничего не поделаешь — священная война, А то, что ты оказался в этой войне на стороне неверных, — это случайность. Теперь ты в моём отряде. Так я хотел.
Не думал Нур Ахмат, что можно вот так мирно беседовать с убийцей отца. А Сайфуддин-хан, как из каменных глыб, строил вокруг него колодец.
— Я знаю, о чём ты думаешь. — Душман наклонился и ласково шлёпнул Нур Ахмата по щеке. — Прилетит вертолёт, придут сарбазы — и конец Сайфуддину… Хочешь, я скажу тебе, о чём думаю я? Благодаря тебе я сделал одно важное открытие. В такой войне ребёнок может то, что не под силу даже опытному взрослому. Как, оказывается, просто провалить операцию, которую планировали американские специалисты, — съел лепёшку, и всё. Люди поверили тебе. Сейчас никто никому не верит, а тебе поверили. Ты помог нашим врагам, а теперь поможешь нам. Ты мужественный человек. И я уверен: ты сделаешь так, как тебе прикажу я.
Опять давящая тишина. Было даже слышно, как тикают часы Сайфуддин-хана.
— Теперь представь себе, что ты сын другого… И не надо смотреть на меня такими глазами. — Душман ладонями закрылся от взгляда Нур Ахмата, — Представь только, что у тебя другой отец — очень богатый человек. У него есть в Пакистане несколько магазинов. Один из них продаёт автомобили. Ты приходишь в этот магазин, садишься в любую машину — и она твоя. Ты будешь учиться в самом дорогом колледже, на каникулы ездить в Америку, в Европу, в Австралию…
Он говорил и украдкой заглядывал Нур Ахмату в лицо. И чувствовал, как из груди этого худого воробья, взъерошенного и голодного, бьёт упругая волна ненависти. «Неужели он не понимает, — думал Сайфуддин-хан, — что стоит мне щёлкнуть пальцами, и он тут же в муках уснёт, чтобы больше никогда не проснуться?»
Но, думая так, душман продолжал:
— Хочешь, я заменю тебе отца? — Он сел на корточки перед Нур Ахматом. — У тебя будет всё, о чём я говорил. Я знаю — ты остался на этом свете совсем один. У меня тоже никого нет. Я брошу эти горы, купим пароход и поплывём в Африку — охотиться на носорогов.
Ответ Нур Ахмата озадачил бандита. Главарь даже не сразу понял, что нужно делать, когда в шатёр вошёл душман в зелёном халате и сказал, что люди кишлака Фатех ждут его.
Он заложил руки за спину и пошёл к выходу.
— Идём. Ты увидишь, что лучше быть со мной, чем против меня.
К шатру подвёли чёрного, как смола, коня, покрытого красной попоной. Телохранители помогли главарю взобраться в седло.
— Иди рядом, — сказал Сайфуддин-хан пленнику. — Повтори, что ты сказал. Я не понял.
Нур Ахмат повторил:
— Я сказал, что если соглашусь, то не смогу смотреть в глаза отцу.
ПОМНИ ИМЯ СВОЁ!
В долине стелился сизый дым. Глухие высокие стены домов с узкими бойницами были испещрены следами пуль. Нур Ахмату стало страшно, когда он увидел на земле мальчика с простреленной головой, со сжатым в окостеневшей руке старым ружьём. Но ещё страшнее было показать бандитам свой страх. Поэтому, как ни косился душманский вожак, он не увидел зажмуренных глаз пленника, его отвернувшейся головы. Нур Ахмат шёл и смотрел… Только шаг стал медленнее.
Подошли к разрушенному дому.
— Здесь была школа, — сказал главарю подбежавший бандит в длиннополой грязной рубахе. — В этой школе детей учил мулла. Он ездил в Кабул на поклон к неверным. А его сын — местный активист.
— Гореть им в адовом огне, — сказал Сайфуддин-хан. Он слез с коня, поднял ладони к небу, притронулся кончиками пальцев к вискам и, скрестив руки на груди, склонил голову.
У разрушенной школы стояли согнанные душманами жители кишлака. Среди них Нур Ахмат увидел и душманского муллу. Сам он в казнях участия не принимал, но убеждал мирных людей подниматься на «священную войну», натравливал бедняков одного кишлака на бедняков другого.
