— Я слышал, похороны завтра.
— Ммм… — выдавил он и тут же, стерев с лица неприятное выражение, которое так напугало меня, с иронией проговорил:
— Надо же, какой интерес вызывает личная жизнь профессора!
Я покраснел.
— Просто ничего другого не пришло на ум… — вырвалось у меня. Я не знал почему, но ощущение было такое, будто я в чём-то провинился. Профессор улыбнулся и перевёл разговор на другое.
— Ты всё ещё встречаешься с мисс О?
— Да, видимся время от времени.
Художница-карикатуристка мисс О в основном занималась тем, что печатала серию своих комиксов в ежедневной газете «Y», а я редактировал университетскую газету, вот в связи с этими печатными делами мы и познакомились. Она понравилась мне после первой же встречи, отчего я пришёл в счастливую растерянность. Несмотря на то, что ей было всего лишь тридцать два, под глазами у неё лежали глубокие тени. Как-то раз я решил познакомить своего любимого профессора Хана с мисс О, и по тому, как при расставании они довольно долго прощались, чувствовалось, что оба понравились друг другу. После этого, когда я снова встретился с мисс О, она, несмотря на её обычную неразговорчивость, не преминула заметить, какой, мол, замечательный человек тот профессор!
— Последнее время карикатуры мисс О стали какими-то замысловатыми, — продолжил мой учёный собеседник.
— Она же больше десяти лет только этим и занимается. Вероятно, фантазия пошла на убыль… — предположил я.
— Нет-нет, не то, я имею в виду, что язык её комиксов вышел на новый, более сложный уровень.
— Ну да! У неё свой мир.
— Точно! Это ты правильно подметил. Свой мир, да-да, у неё тоже есть свой собственный мир…
Солнечные лучи поздней осени плавно колыхались за окном. Подошла официантка, собрала пустые чашки и тихонько отступила назад, стараясь нас не потревожить. Силуэт её склонённой над столом фигуры всё ещё стоял перед глазами.
Если говорить о том, что называют своим собственным миром, то у меня было несколько знакомых, которые таковым обладали. Я думаю, «свой мир» — это что-то такое, что явно отличается от мира других людей, некая крепость, неподвластная разрушениям извне. Я попробовал представить, что воздух в той крепости насквозь пропитан нежно-изумрудным светом, и среди всего этого изумрудного колыхания раскинулся сад, утопающий в цветущих розах, но, как ни странно, те обладатели своего мира, кого я знал, все без исключения, жили в этой крепости, занимая подвальные помещения. И хотя в тех подпольях никогда не переводилась плесень и паутина, мне казалось, что для тех, кто там жил эти подвалы были самым что ни на есть ценным достоянием.
Ну, вот взять, например, моего друга, поэта Ёнсу, который стал в последнее время частенько добавлять в разговоре выражение «Ты представляешь!» — он тоже был одним из обитателей подвала. И хотя он постоянно мурлыкал себе под нос дурацкие песенки типа таких избитых шлягеров, как «Ты не поверишь, но в „Записках матроса“ так много расставаний!» или же «Ты представляешь, на Тондэмуне[9]так много бабочек ночных!», на самом же деле, он весьма успешно и на полном серьёзе продвигался по пути завоевания женских сердец, покоряя красавиц одну за другой. Его лицо нельзя было назвать симпатичным, всё его обаяние крылось в уголках глаз и губ. Он даже не смог осилить училище, бросив учёбу, и теперь колебался, пойти ли ему в армию или покончить жизнь самоубийством, но, несмотря на всё это, он упорно продолжал писать стихи, умудряясь даже изредка обновлять свой гардероб. Это был самый близкий мой друг ещё с тех времён, когда мы ходили в начальную школу в Ёсу.
Под предлогом того, что я уже закончил начальную школу, наша семья переехала в Сеул. На самом же деле, мать, находившаяся на грани сумасшествия после смерти моего старшего брата, торопилась уехать из Ёсу в столицу сразу же, как только туда вернулось правительство[10]. А я всё равно на каждые каникулы возвращался в родные места, и вместе с Ёнсу мы бродили по побережью. Сейчас он снимал малюсенький закуток в окрестностях Тондэмуна. Каждый раз, когда я глядел на него, мне приходила в голову мысль, что портовый город оставляет свой отпечаток на характере человека. Наверно, я так думал, потому что перед глазами у меня был пример моего старшего брата. У Ёнсу был, как бы это получше выразиться, какой-то талант покорения женщин. Я бы сказал, что он изо всех сил старался создать свой собственный мир, опираясь именно на эту свою способность. Он сочинял стихи не ради самих стихов — стихи были лишь средством, помогающим добиться своей цели в его завоевательских походах.
Когда он в своём малиновом свитере в очередной раз приходил ко мне в институт и, цокая языком, патетически восклицал: «Какая жалость! Какая жалость!», это означало, что он погубил ещё одну невинную душу.
— Жалко, жалко да и только!
— О! Как я вижу, дела нашего мистера Кана идут без сучка и задоринки! — поздравлял я его, на что он, закуривая папиросу, отвечал с весьма удовлетворённым видом.
— Она рыдала — и я вместе с ней!
Как бы то ни было, как-то раз он все-таки потерпел грандиозное фиаско. Оказывается, он напоил девушку возбуждающим средством. Неудивительно, что после этого он впал в ужасное уныние, особенно если учесть, что ещё раньше, до того как всё произошло, он показал мне написанное им эссе следующего содержания:
«Ох, уж этот йохимбе! Молодые люди слишком полагаются на чудодейственную силу этого возбуждающего средства! Оно считается среди юношей непременным спутником в делах любовных. И даже девичьи слёзы, которые, как правило, следуют за поруганием чести, тоже являются всего лишь одним из звеньев заведённого порядка. Как же отвратительно всё это! Однако скорей всего читатель скажет, что гораздо отвратительнее то, как я корчу из себя моралиста, произнося такие речи. Ну что ж. Среди нас, молодых людей, строить из себя саму добродетель — это тоже одно из обязательных условий образа злодея, а значит это моё воззвание, которое делает из меня отрицательного героя, не может не загнать меня в штаб-квартиру шумной и бесшабашной молодости, коей является подвал чайной. Хм… Эти мои умозаключения воздели мне на голову лавровый венок из свекольной ботвы и наградили аплодисментами…» и т. д., и т. п.
После того поражения он твердил: «Экая жалость! Экая жалость!» и утверждал, что жизнь опротивела ему ещё больше.
Бывает же так, что в зависимости от того, как ты произнесёшь то или иное слово, меняется смысл сказанного. Вот и Ёнсу раньше, бывало, всё повторял со скукой в голосе и непременно на старинный манер: «Экая жалость!», подразумевая, что ничего печальнее быть не может. Но после случая с возбуждающим средством тон, которым он произносил это слово, сильно изменился.
И всё-таки, на мой взгляд, он, несомненно, являлся тем самым счастливым обладателем ну если даже не собственной крепости, то, как минимум, своего собственного подвала.
Я немного отклонюсь от темы, но мне показалось, что дочка профессора Хана тоже создаёт что-то своё, поэтому мне частенько становилось не по себе, когда, бывая в её обществе, я поневоле начинал сравнивать наши суждения. Почти все старшеклассницы в эту пору ударяются в сентиментальность, у неё же к этому примешивалась какая-то жизненная искорка, от которой нельзя было укрыться.
— Что на этой земле прекраснее всего? — невольно вырвалось у меня: так умилительно было наблюдать, как она, сидя на плетёном стуле, откидывалась то вперёд, то назад, постукивая носком туфельки по земле. Этот случай произошёл в мае прошлого года, когда в одно из воскресений я гостил у профессора. Соблазнившись дивными лучами солнца, мы вместе с профессорской женой и дочкой вынесли плетёные стулья во двор и болтали о том о сём.
— Месячные у богини? — не долго думая брякнула девчонка.
— А? — едва слышно переспросил я, придя в сильное замешательство.
— А что, нет? — ответила она вопросом на вопрос, бросив мимолётный взгляд из-под опущенных ресниц и тем самым нанесла очередной удар.
— О! Неужто у богини тоже бывают месячные? — с усмешкой спросила профессорша, и разговор на этом, слава богу, прекратился. Тогда мне удалось скрыть своё горевшее от стыда лицо — с таким мне ещё сталкиваться не приходилось!
— А у вас есть свой мир? — нарочито шутливым тоном, будто провожу анкетирование, спросил я у профессора, чтобы не оконфузиться в очередной раз, даже если не получу ответа на свой вопрос. Профессор, вытащил сигарету и, зажав её в зубах, переспросил:
— А ты как думаешь?
Я чиркнул спичкой и, протягивая её, ответил, подражая профессорскому голосу:
— Хм… С одной стороны, как будто есть… а с другой стороны, как будто и нет…
— Ха-ха-ха!
Профессор сделал глубокую затяжку и ответил, улыбаясь:
