Слова все были такие длинные, сонные, - я зевнул и долго ничего не слушал, потом вдруг ухо опять поймало понятное:
- ...и даже в Японии. Японские матери присылают письма, в которых благодарят ученых нашей страны за чудодейственный препарат. Галантамин помог сотням детей избавиться от тяжелых последствий полиомиелита детского паралича...
Оказывается, если слушать только голос лектора и ни о чем постороннем не думать, можно все, в общем-то, понять. Дядя Костя рассказывал о горах и пустынях Средней Азии. Там очень много растений, каких нигде больше нет. Климат там очень плохой. В горах бывает так: ночью цветы водяного лютика вмерзают в лед озерков, на которых они растут. А пригрело солнце - лед растаял, цветы снова живые. Растения там приспосабливаются к суровому климату. Чтобы не мерзнуть, жмутся к земле, прячутся в трещинах, за камнями. Или растут плотными подушками, согревая друг друга. Листья у них опушенные, мохнатые. А в пустыне, где жарко, наоборот - узкие, чтобы испарять поменьше воды. А есть такие, что выделяют испарения эфирного масла. Этот пар можно зажечь, а само растение не сгорит. (Тут я сразу вспомнил, как дядя Костя поджигал "мохнатуса"! Вот тебе и чудеса!) И во многих растениях содержатся разные полезные вещества. Из одних делают лекарства. Из других добывают смолы, нужные для химической промышленности. Одним словом, наши горные растения такие же полезные, как те цветы и деревья, что растут в тропических лесах. Только они еще плохо изучены.
И тут я решил... Окончательно и бесповоротно решил: вырасту поеду в эти горы. Залезу туда, куда еще никто не забирался. Дорогу спрошу у того пастуха старого... И сделаю открытие. Это будет необыкновенный цветок. Ростом с кукурузу, а сам цветок - не меньше магнолии крупноцветной. И ягоды дает такие, что съел - и отрезанная нога выросла, съел - и новые глаза вместо старых...
Лекция кончилась. Я хотел подойти к дяде Косте. А ноги не идут, и сердце так противно съежилось. Ведь я до сих пор не знал, как оно там получилось, с духами. Разные ведь люди бывают. Иной из-за мелочи голову оторвет. У меня был приятель Валерка, ну, тень моя, нитка от иголки. А сломал я лезвие у его ножичка карманного - дружба врозь.
На другой день мне смешно было: чего испугался? Не такой же дядя Костя. Я прямо тете Лене с мамой заявил, что мотаться по берегу толку нет, что лучше пойду я в сад, там есть девочка знакомая. Они хотели меня на высмешку взять, одним словом, тили-тили-тесто, жених и невеста... И пусть себе. Я-то знаю, зачем хожу.
Добрался до сада. Сторож как раз знакомый - дядя Охрим. Увидел меня и руками замахал - как ветряная мельница:
- Ну, хлопчик, вот хлопчик! А тут за тобой только и скучают. Ну, не соврать - раз пять сегодня спрашивали!
Я и стал, как прибитый. Вот тебе и ученый! Никак успокоиться не может. Ладно бы, целый флакон духов пропал. А то - пол-пробирки, да самодельных.
Вот некоторым ничего, когда их ругают. Выслушал - встряхнулся, словно из-под душа. А я так не могу. Когда отругают как следует, я потом целый день не опомнюсь. И самому кажется: не выйдет из меня не то что там космонавт, а даже обыкновенный бухгалтер - из бессовестного такого.
- Ну, иди, чего стоишь, - подтолкнул меня дядька, - заждалась небось, соскучила за тобой дивчинка слипенька, бесталанна...
Я-то знал, кто по мне соскучился. Пошел все-таки. Думаю: сад большой, поброжу по закоулкам - и обратно. Очень надо - от чужого дяди выслушивать...
Ну, иду. Деревья все знакомые. Земляничник - Гэлька любит его ствол гладить. Весь он красный, лощеный, словно пластмассовый. Тисс это дерево совсем особое: много, много стволов подряд растет, и тень от него самая непробиваемая. Мы на скамеечке под ним сидели, когда чересчур жара одолевала. И еще один Гэлькин любимец - кедр атласский. Хвоя у него голубая и висит до земли. Гэля ее теребить любит. Русалкины, говорит, волосы! Это ей мать про русалок рассказывала, тетя Тина.
И сам не знаю, как свернул на дорожку, ведущую к тому домику... Иду - будто сам себя за волосы из болота вытягиваю, как барон Мюнхгаузен. Не легче. И вдруг чуть меня с ног не сбивает... сама тетя Тина! Дышит, задыхается:
- Сережа, ой, Сережа, где же Гэля?
Говорю:
- Я только что к ней иду.
Она вся белая сделалась и к дереву прислонилась.
- А мы... а я... Только и надеялись, что вместе вы ушли! С утра исчезла... Везде уже искали...
Я ее успокоить хотел. И брякнулось так:
- Найдется! Львы в саду не водятся!
Она еле губами шевелит:
- Тут море, мальчик... И обрыв к морю... А Гэля...
И уткнулась лицом в дерево - плачет. А я топчусь с ноги на ногу, не знаю уж, что и сказать. Поплакала она и говорит:
- Мы с Костей пойдем в милицию заявлять. Может быть, еще... Ты с нами?
А я вот что придумал:
- Идите, тетя Тина! А я еще раз все уголки парка обегаю. Я ведь все ее любимые местечки знаю. Может, в беседке где-нибудь солнышко ее разморило, спит...
Она рукой махнула:
- Как хочешь... Только напрасно это, весь сад пройден насквозь...
Ладно, я свое знаю. Гэле по саду одной не разрешали ходить, а пуще всего - в "зону отдыха". Это так называется "зона отдыха", а на самом деле - просто овраг пустой, дикий. Дорожки по склонам вьются, крутые и скользкие. Кругом ручьи журчат, а где они, и не увидишь: трава в человеческий рост. Ни асфальта, ни скамеек, ни цветов. А чего же мы туда зашли? Гэлька попросила. "Меня, - говорит, - так и тянет, куда не пускают!" Не понравилось нам. Трава какая-то растет, цветы - белыми блюдцами. Так над ней - мухи столбом, и пахнет неважно - голова болит. А все-таки, может, там она, упрямая? Если даже искали... Ведь такая глушь, что слона можно в зелени упрятать. И пошел я через весь сад к "зоне отдыха"...
Калиточка там легонькая. Несколько ступеней каменных. А дальше сплошная тебе природа. Под мостиком хвощи растут, огромные. Папоротник перья зеленые раскинул. Деревья косматые, мохом заросли, и все кругом плющ душит.
Я по дорожкам - вверх, вниз. Тихо. И людей никого нет. Сюда редко кто забредает. Только птицы - свое: "Тё-тё-тё! Тиу-тиу!"
Взмок я наконец, и дыхание сбилось. Сел на камень, глаза закрыл. Птиц слушаю. И думаю: куда же она убежала? И зачем? Не может быть, чтобы с обрыва... Там место людное, беседка с перильцами. Нет, не может быть!
Вдруг птицы замолкли. И сзади меня, в груде листьев перепрелых, в лопухах - легкое такое шевеленье. Я замер, словно деревянный. Не она ли бредет? Как бы не испугать! Меня-то она не видит, от неожиданности и споткнуться может...
Чуть дыша, оборачиваюсь назад. А в траве - как лента стальная переливается... Змея!
Ну, и скакнул же я! Жаль, без планки, а то бы Брумеля победил! Отбежал порядочно. И тут уж другие мысли потекли: вдруг змея ядовитая? А Гэля не видит... И вся картина уже представилась: потянулась девчушка на шорох, а змея как ужалит, и никого нет вокруг... Я еще больше стал себя ругать. Ведь это она от скуки одна убежала. Привыкла со мной бродить, а тут я пропал и пропал. И сиди вдвоем с Базиликом на крылечке... Сама с тоски замяучишь!
Я опять зашагал. А где и ползком, где карабкался, за деревья цеплялся. Ветки раздвигал. Нет! И опять поворот в мыслях: может, вышла она за ворота да и побрела себе по деревне... А сейчас, конечно, милиция ее уже разыскала, и теперь у них одно беспокойство осталось: куда же этого Сережку унесло?
Совсем я растерялся. Стою чурбан чурбаном. То ли дальше искать, то ли вернуться. И вдруг впереди, в бузиннике, словно цвет розоватый мелькнул. Смотрю и не соображу: бузина-то белым цветет...
Потом сообразил. Сарафан ее, розовый... Бросился.
Сидит. Комочком сидит, как обезьянка маленькая. Руками голову обхватила. Я ей - тихо, тихо:
- Гэля! Гэлечка!
Она вздрогнула и еще больше сжалась. Потом хрипло так отозвалась, головы не подымая:
- Се-ре-жа! Иди сюда, Сережа!
Сел я рядом с ней, прямо на траву. И чего-то так испугался, не знаю, чего. Затрясся весь, будто замерз.
- Ты зачем тут сидишь? Мама ищет, дядя Костя... Она шепчет:
- Не знаю... Что это... Не знаю! И как заревет!
Я ее даже по голове погладил. Уж так жалостно плачет. Уговариваю:
- Ты погоди, расскажи все по порядку... Случилось что? Обидели тебя?
Она головой замотала:
- Нет! Сама! Помнишь, духи мы пролили? "Серебряный лист"? Дядя не догадался. Думал - высохли. А у меня с тех пор глаза болели. Я их кулаками терла. И сердце так сильно билось, как будто температура. А я не говорила никому...
И замолчала - слезами захлебнулась. Я опять ее - по голове:
- Ну, ну, дурашка, чего?
- Сегодня... Убежала... Птица пищит, я за ней. И сюда забралась. Веткой... Веткой сбило очки. И все по-другому стало. Ушло - далеко, далеко. Я не знаю... Я идти не могу - земли как будто нету!
Страх меня заледенил всего. Зуб на зуб не попадает. И как сумел все-таки - руки ее осторожно приподнял, голову откинул. Она вся зажмуренная, и слезы, слезы по лицу...
- Посмотри! - кричу. - Не бойся! Глаза открой! Шире!
Она чуть разлепила ресницы. Я уж и сам - чуть не в слезы:
