— Господи… Господи… — и не могла двинуться с места, словно бы ноги вдруг приросли к земле.
— Прибыл вот. Из госпиталя.
— Боже мой, боже мой, — шептала тетка, все еще не двигаясь с места. — Ты? Володенька?
— Я, тетя Василина.
— Жив? Жив! — крикнула она пронзительно и кинулась к Глазкову, схватила его голову обеими руками и начала целовать исступленно лоб, глаза, губы, причитая: — Жив, жив, родненький!
За ее спиною стояла Варя и улыбалась сквозь слезы.
Потом Владимир весь вечер рассказывал о своих скитаниях, тетка то и дело вздыхала, а Варя не сводила с него глаз.
Они засиделись далеко за полночь, под конец тетка достала из-за зеркала пожелтевший конверт и подала Владимиру:
— Прочти.
Глазков вытащил из конверта четвертушку бумаги. Это была похоронная. Командование части сообщало, что сержант Владимир Глазков погиб смертью храбрых, защищая нашу социалистическую Родину. Странно и неприятно читать похоронную на самого себя, и в то же время зажглась в душе маленькая тайная радость оттого, что не сдался, не умер, остался жив, хотя друзья-товарищи считают его мертвым. Эту бумажку Владимир Андреевич бережет до сегодняшнего дня. Лена шутливо называет ее свидетельством о бессмертии, ибо, если верить народной примете, тот живет долго, кого однажды уже похоронили.
. . . . . . . . . . . . . . .
Лена позвала:
— Ты долго будешь еще сидеть?
Владимир Андреевич захлопнул дневник, спрятал его в ящик стола, потянулся. «Да, уже пора спать. Как-то встретит меня завтра девятый?»
4. Перелом
На другой день у Владимира Андреевича в девятом было два урока. Шел он туда волнуясь. Неужели все останется по-прежнему? Как же тогда быть?
Встретили, как обычно. Поднялись недружно. Он поздоровался, попросил их сесть, и сам занял свое место. Начал объяснять новый материал и радостно отметил про себя: слушают! Внимательно, не пропуская ни одного слова. Юра Семенов оперся подбородком на руку и не сводил с него голубых, с зеленоватым оттенком глаз. Нюся Дорошенко торопливо записывала то, что объяснял учитель. На красивом лице Люси Пестун отразилась радость, она как бы хотела сказать: «Ой, как хорошо, Владимир Андреевич! Я так рада, так рада за вас!» Настенька, сестра Юры Семенова, очень на него похожая, сидит, не шелохнувшись, и косит васильковым глазом на Женьку Волобуева, который пытается под партой листать какую-то книгу. Женька, наконец, обернулся, и Настенька показала ему кулак. Владимира Андреевича воодушевило внимание класса: он же умел говорить, когда его слушали!
В учительской в перемену появился возбужденный, хотелось сказать и Анне Львовне, и директору, и всем: прорвало! Нет больше глухой стены между ним и девятым. Нет! А впрочем, пока еще рано хвалиться, ведь это только начало.
Анна Львовна закурила. Папироску взяла двумя пальцами, далеко в сторону отставив мизинец. Владимир Андреевич подошел к ней, попросил:
— Дайте папироску.
— Помилуйте! — воскликнула географичка. — Вы же не курите.
— Один раз можно.
— Пожалуйста! — она из сумочки достала папироску, предупредительно зажгла спичку. Полюбопытствовала:
— Что же вас так взволновало?
Он чувствовал себя хорошо и попал в ее тон.
— Секрет.
— Вы сейчас из девятого? Тогда понятно. Опять неприятности.
— Наоборот.
— О! Тогда поздравляю.
Только на втором уроке, когда приступил к опросу учеников, заметил, что нет Липеца. Вспомнил: староста Нюся Дорошенко докладывала ему об отсутствии Бориса, но почему-то прослушал это сообщение. А сейчас заметил: «Камчатка» пустовала.
И он спросил:
— Почему нет Бориса Липец?. Кто знает?
Ответил Юра Семенов:
— Он выбыл из школы!
Выбыл? Почему выбыл? Но Глазков решил спросить после урока.
В перемену подозвал Юру Семенова, потребовал:
— Говори, что с Липецом?
Юра неопределенно пожал плечами. Белокурый, улыбчивый, он стоял, вытянувшись в струнку, то и дело поправляя под ремнем складки солдатской гимнастерки.
Что-то не договаривал, это было видно.
— Ты что-то скрываешь, Семенов.
— Да нет, Владимир Андреевич. Борис перевелся в другую школу.
— Перевелся? Почему?
Юра посмотрел на Глазкова и неожиданно рассмеялся.
— Ему Нюся Дорошенко суд учинила.
— Какой суд?
— На работе, в обеденный перерыв. Пришли почти всей бригадой, отвели в сторону — и давай, и давай. Борис еле вырвался. Прибежал злой, чертыхается. Я спрашиваю: «Ты чего?» А он: «Катитесь от меня колбаской». Я к Нюсе. Она жмурится только и говорит: «Юрик, все будешь знать, скоро состаришься». Настя тоже молчит. Что-то они ему там напели, это уж точно.
Нюсю Владимир Андреевич не стал расспрашивать: надо будет, сама придет и расскажет. Но он догадался: случилось это из-за последнего случая в классе, и втайне был доволен.
Через некоторое время перестала посещать занятия Люся Пестун. Глазков как-то перед началом урока спросил:
— Кто скажет, почему Пестун не ходит в школу?
Соседка Люси по парте ответила:
— Она болеет, Владимир Андреевич.
А Женька Волобуев, как обычно, не пропустил случая позубоскалить:
— Ты сама скоро так заболеть можешь!
Та парировала с веселой задиристостью:
— И заболею! Тебя не спрошусь.
Все засмеялись, улыбнулся и Владимир Андреевич.
— Но все-таки в чем дело?
Поднялся Юра Семенов.
— Разрешите, Владимир Андреевич?
— Давай.
— Сиди уж! — крикнула брату Настенька. — Без тебя не обойдется, да? Владимир Андреевич, мы вам сами скажем, только не сейчас.
— Пожалуйста! — пожал плечами Юра. — Мне все равно.
— Ладно, садись, Юра.
На перемене Нюся и Настенька отозвали Глазкова в сторону и сказали, что Люся ходить в школу пока не будет. Она ждет ребенка. Это было для него новостью.
Владимир Андреевич подумал и решил сходить к Пестунам. Ему не хотелось, чтобы Люся бросала сейчас школу. Ведь можно еще посещать занятия. Стыдится, наверно…
5. У Пестунов
Выкроив свободный часок, Глазков отправился к Пестунам. День выдался хмурый и ветреный. В воздухе кружились редкие снежинки, ветер заметал на дороге сухую холодную пыль, поднимался кое-где серыми фонтанчиками-вихорьками, которые, завившись в спираль, моментально рассыпались.
Шел Владимир Андреевич не спеша, опираясь на трость, пересек трамвайную линию и и очутился в узкой улочке. На той ее стороне строился новый дом — третий этаж завершался кладкой. Длинношеий башенный кран медленно разворачивался, неся на тросе железную корзинку с кирпичом. Человек стоял на настиле этажа и жестами командовал, куда опустить корзину. Владимир Андреевич поднял голову и узнал в том человеке Юру Семенова. Он был в телогрейке, в шапке-ушанке и в сапогах, сразу и не узнаешь.
Владимир Андреевич миновал стройку, улица побежала под уклон, а там уже и бараки видны. Их пять: длинные, приземистые, крытые толью. Выстроились в рядок, похожие один на другого, как близнецы.
Барак, в котором жили Пестуны, был крайним и, пожалуй, самым неприглядным. Коридор темный, единственная лампочка горела в полнакала, затемняя углы. Оттого, что углы не освещались, а главным образом от обилия всякого барахла — сундуков, корыт, висевших на стенах, — коридор напоминал скорее чулан или кладовку. Нестерпимо пахло жженым керосином — многие жильцы пользовались примусами и керогазами.
Владимир Андреевич постучал в дверь, обитую драным войлоком, прислушался. Никто не отозвался. Постучал еще и только после этого услышал мужской голос:
— Можно, не заперто.
Глазков переступил порог и вошел в комнату. Слева, сразу же у входа, — плита; справа — ловко спрятанный за ситцевой занавесью умывальник, и дальше, к окну, — кровать. Два окна выходили на южную сторону, а в простенке между ними приютился стол, заваленный книгами и тетрадями. За столом, спиной к двери, сидел парень в сером свитере и выписывал что-то из книги, придерживая ее левой рукой. Он повернулся на стуле, держа в правой руке авторучку; лицо у него смуглое, как у цыгана.
— Вам кого? — спросил он.
— Мне нужна Люся Пестун.
— Люся сейчас придет, — ответил парень и снова принялся писать, но тотчас же, не поворачивая головы, задал вопрос:
— А вы откуда?
— Из школы.
— А! Ясно.
Что ему было ясно, Владимир Андреевич не понял, но про себя подумал: «Однако ж муж у Люси не из гостеприимных»… Начал осматривать комнату. «Ничего, уютно. Окна вот только. Да-а… Рамы погнили, косяки тоже… Ветерок сюда, конечно, задувает. И пол… Качается и скрипит. Ткни пальцем в стену и проткнешь ее насквозь».
Но вот скрипнула дверь, вошла Люся. В пальто, в клетчатом платке, с авоськой в руках, из которой торчал острый угол хлебной булки. От ходьбы раскраснелась, глаза радостно поблескивали. За последнее время она подурнела, лицо стало каким-то уж очень округлым, а на щеках появились характерные коричневые пятна. Пополнела, конечно.
