Однажды заглянул в контору к начальнику лесоучастка. Тот даже из-за стола навстречу поднялся.
— А, здравствуй, Семен, как рука?
— Вроде заживает. А заживет — куда я? Плотника из меня теперь не будет.
— Да, — начальник поцокал языком, горестно покачал головой, и сделал это так искренне, что Семка пожалел самого себя. — Но делать что-то надо! Так ведь? У тебя какое образование?
— Семь классов.
— Пока хватит. Я слышал, скоро в районе курсы десятников набирают. Пойдешь?
— А возьмут?
— Это уже моя забота. Значит, решили. А пока отдыхай, дня через три зайди.
Из конторы Семка выпорхнул, как на крыльях.
Летний день тихо догорал над Касьяновкой. Но Семка не замечал ни дня, ни скатывающегося к западу солнца — он был счастлив. Остаться целым после всего, что случилось, попасть на курсы десятников, да еще Зинка Побережная… — было от чего радоваться. В последние месяцы Зинка, на которую он всегда косился, крепко вошла в его жизнь. Оставалось лишь удивляться — столько девок вокруг, одна другой краше, а сердце прикипело к ней. Она ему даже по ночам снилась. Но Семка понимал, что в таком деле спешить нельзя, приучал ее к себе постепенно, осторожно. Рука помогала. Зинка жалела его. Но стоило завести разговор о другом, как она всякий раз, словно крепким заплотом, отгораживалась вздохами о Гришке. Где он сейчас? Живой ли?
Семка злился, и не только на нее, но и на своего дружка, на Гришку. Вот пентюх, ни себе, ни людям. Но замечал — все реже вспоминает она о Гришке, все чаще спрашивает о больной руке.
Накануне того дня, когда начальник лесоучастка пообещал отправить Семку на курсы десятников, вернулся домой лучший касьяновский гармонист Егор Завалихин. Слепой. Но девки уговорили его прийти на точок.
Славным, известным местом был тот точок — большая поляна возле толстых ветел на берегу речки. Бывало, едва сойдет снег, река в разливе стоит, между ветел еще льдины дотаивают, а тут по вечерам уже не протолкнуться. До того землю в плясках утаптывали, что гудела она под каблуками, как деревянный пол. В нынешние годы точок больше пустовал, но сегодня он должен был ожить. Ведь Егор Завалихин согласился.
Семка надел свою лучшую рубаху и в сумерках отправился к речке, заранее радуясь, что снова увидит там Зинку. Он не ошибся. Зинка стояла, привалившись спиной к ветле, поигрывала пояском старенького платья. Глаза большущие, черные — Семку даже в пятки покалывало.
Егора Завалихина привели под руку. Усадили на старый пень, услужливо подали гармошку. Глаза у него, пугая девок, были закрыты черной, широкой повязкой. Он наклонил голову, тронул гармошку, она отозвалась чистым звуком.
И пыхнуло, как жаркий огонь, шумное веселье. Пели и плясали так, что слышно было на другом краю деревни.
Зинка, словно сломала заплот, близкая стала, доступная, развеселая.
— Семка! — Глаза у нее горели, даже в потемках видно было, как горели они. — Семочка! Пойдем плясать! Завивай горе веревочкой!
Раздухарилась, тапки скинула, отстукивала голыми пятками, частила, двигаясь к Семке:
Капуста мояМелко рубленная,Отодвинься, дорогой,Я напудренная!
И плясали они — не приведи господь! Все уже давно ушли с круга, а они давали дрозда, шпарили частушки, и тихая в полночный час река вторила им долгим эхом. Негромко, приглушенно смеялся Егор, потом кинул бессильно руки.
— Не могу, уморили, до смерти уморили…
«Седни, — сладко замирая, решил Семка. — Седни».
Он пошел провожать Зинку.
— Доведу до дому, а то вон темно, хоть шары выколи.
— С твоей головой, как с фонарем, иголки можно искать, — поддела Зинка. Она еще не отошла от разгульного веселья.
— Рыжий, пыжий, конопатый, на печи сидел горбатый, он конфеты греб лопатой, а всех девок гнал из хаты.
— Гришина присказка. — Зинка глубоко вздохнула. — Где он пропал?
Семку передернуло. И он брякнул, о чем никогда не думал, что пришло в голову сейчас, мгновенно.
— Нет Гришки, погиб.
— Типун тебе на язык! Чего мелешь!
— Ага, я своего дружка хороню, — со злостью, а злость в нем, действительно, была, заторопился Семка. — Что, он чужой мне! А только погиб, и все тут. Был бы на фронте, письмо бы прислал. А так — погиб. И все тут.
Зинка уронила ему голову на грудь, расплакалась. Ноги у Семки дрожали и подкашивались. Он гладил ее по черным, густым волосам, невнятно бормотал:
— Не надо, Зин, не надо, теперь не вернешь… а я тебя жалеть буду, на руках носить…
Подхватил ее на руки и понес, она не противилась, только еще безутешней плакала. Зинка сломалась и смирилась, догадался Семка, убыстряя шаги и не выпуская из глаз низенькую сарайку возле конюшни, где хранилась старая солома. Толкнул ногой дверь, упал вместе с Зинкой на твердые, колючие соломины, жадно запустил руку в вырез платья, в мягкость и трепет девичьей груди.
— Ой, Сема, ой, Сема… Гришенька!
Но уши Семке, как ватой, забило горячими толчками собственной крови. Скороговоркой частил:
— Поженимся, жить будем, меня на курсы посылают, десятником буду…
В какие-то секунды Зинка еще пыталась слабо оттолкнуть его от себя, но быстро, разом обмякла.
Через несколько месяцев Семка вернулся с курсов и его назначили десятником. Теперь на деляне он был самым главным после начальника лесоучастка. Первое время больше присматривался. Не торопился, торопиться ему было некуда.
Старый Анисим неожиданным взлетом сына был обрадован донельзя, даже немного выпрямился. Мечтал о внуках — у Семки с Зинкой дело двигалось к свадьбе.
Свадьбу сыграли в конце зимы, тихую и скромную, по времени.
— Сема, — вскинулась как-то ночью Зинка. — А если вдруг да Гриша вернется?
— Не вернется, — задремывая, успокоил Семка. — С того света еще никто не ворочался. Спи.
Но Григорий объявился. Вынырнул из неизвестности длиннющим, развеселым письмом. Писал, что он живой и здоровый, а весточки до сих пор не мог подать потому, что не имел возможности. Вернется домой, тогда расскажет подробно. В конце письма шли поклоны родным и соседям, Зинке отдельно.
Семен известие встретил спокойно, а Зинка не сдержалась и заплакала. Ночью, в первый раз, повернулась к мужу спиной. Семен крякнул, но промолчал.
Война догорала, катилась к своему закату, а жизнь, какая уцелела, шла дальше.
На должности десятника Семен заматерел, не только обличием, но и повадками. Кто бы подумал, что у зеленого лопуха столько ума возьмется. Осмотревшись, дело на деляне повел так, что на него ни начальство, ни рабочие не были в обиде. Иная бабенка до того за день умается с лучковой пилой, что ей уже никакой разницы нет — напилила она положенное количество кубометров или не осилила. Да пропади все пропадом! Другой десятник поорал бы, погрозил, но Семен только белесые брови нахмурит, промолчит. А норму запишет полностью. Как он концы с концами сводил — никто не знал. Давно уже называли его уважительно — Семен Анисимович. Старик Корнешов не мог нарадоваться, видя, что младший сын все крепче становится на ноги.
Возвращения Григория Семен ждал спокойно. В том, что случилось, решил он, никто не виноват. Война виновата, если разобраться, а с нее взятки гладки. Зинка попробовала еще раз отвернуться от него в постели, но Семен ее упрямство быстро переломил. Зажал здоровой рукой жене рот, чтобы старики не услышали, и крепко поучил. Зинка одумалась.
Григорий вернулся домой летом, в сорок шестом году. До Касьяновки от райцентра шел пешком по узкой, полевой дороге. Шел и пел песни. Заканчивал одну, начинал другую. В нем теперь трудно было признать того высокого, нескладного парнишку, каким провожали его на фронт. Телом выправился, раздался в плечах, а лицом постарел, под глазами морщины, виски побиты сединой.
Увидев в переулке свой дом, Григорий не удержался и побежал. Даже калитку не стал открывать, махнул через заплот.
Разговоры, расспросы — кажется, конца им не будет. Старики Невзоровы держали сына за руки и боялись выпустить. Но мать первой опомнилась, кинулась собирать на стол. Не успели за него сесть, пришли Семен с Зинаидой. Как только они встали на пороге, так в избе сразу установилась тишина.
Старики Невзоровы в своих письмах про Зинаиду ничего не сообщали, только передавали, как ни в чем не бывало, от нее приветы. Сейчас мать, не скрывая недовольства, зыркнула на гостей — могли бы хоть попозже… Зинаида глядела в пол, Григорий, почуяв неладное, растерянно оглядывал родителей и пришедших. Быстрее всех нашелся Семен. Чтобы все сразу поставить на свои места, радостно раскинул руки и прошел к столу, не дожидаясь приглашения:
— А мне на работе сказали — сосед у вас вернулся. Ну, мы с женушкой и сюда скорей, дорогого гостя встречать. Вот праздник дак праздник!
