— А мне на работе сказали — сосед у вас вернулся. Ну, мы с женушкой и сюда скорей, дорогого гостя встречать. Вот праздник дак праздник!
Вынул из карманов две бутылки водки, со стуком поставил их на стол. Снова раскинул руки и двинулся к Григорию, они обнялись. На Григория жалко было смотреть. Но он подобрался, сумел еще улыбнуться, позвал всех к столу. С Зинаидой так и не поздоровался. За столом, когда подняли первую рюмку за фронтовика, они на секунду встретились взглядами, и Зинаида часто заморгала, отворачиваясь. Семен незаметно, но сильно пнул ее по ноге. Она улыбнулась, сделала вид, что ровным счетом ничего не произошло.
Застукали двери и больше уже не закрывались. Валом валили соседи. В избе стало шумно от громких голосов, клубами поплыл табачный дым, смешанный с ядреным запахом сивухи. Скоро привели Егора Завалихина с гармошкой, и старая невзоровская изба загудела, заскрипела половицами от неистовой, хмельной пляски. Гуляли всю ночь, до самого утра.
Проснулся Григорий только после обеда, на сеновале. Открыл глаза, долго смотрел на косой солнечный луч, который проникал в щель и в котором густо плавали пылинки. Голова болела — хватил вчера лишку. На душе было погано. Только сейчас доходило до него, в полной мере, — Зинаида чужая жена. Та самая Зинаида, о которой он не забывал, которую всегда помнил. И когда их, молодых десантников, выбрасывали за линию фронта, и когда их крепко потрепали, и когда он остался один и бродил по лесу, и потом, в партизанах, и еще, всю оставшуюся войну, — он помнил ее огромные, черные глаза и теплые, соленые слезы на своих губах во время проводов. Не раз смерть пыталась схватить его за глотку, но он выворачивался, и опять же помогала мысль, что в далекой Касьяновке ждет его Зинаида. А теперь она — чужая жена.
На лестнице послышалось кряхтенье, на сеновал залез старик Невзоров.
— Голова-то сердится, поди?
— Есть немного, — хрипловато отозвался Григорий. — Поправить бы ее, тятя.
— Дак за тем и прилез. Спускайся быстрей.
Снова сели за стол. На старые дрожжи хмель быстро ударил в голову. Старик Невзоров понимал, что на душе у сына невесело, и пытался развеселить его. Но Григорий, хмурый и молчаливый, упорно смотрел в пол, на шутки не откликался. Старик крякнул.
— Ты вот чего, Григорий, плюнь на нее. Да нынче бабы вон штабелями лежат, любая голову сломит, за тебя побежит.
Григорий на эти слова не отозвался, сказал совсем о другом.
— Пойду, тятя, по деревне пройдусь.
— Пройдись, пройдись, оно понятно, дело-то тако…
Григорий вышел на улицу, долго стоял напротив дома Корнешовых, расставив ноги и покачиваясь с носков на пятки. И опять думал, наливаясь неиспытанной раньше злобой, о том, что Зинаида — чужая жена. А ведь он мечтал назвать ее своей.
Не знал Григорий, что Зинаида в эту минуту подглядывала за ним, чуть отодвинув занавеску. Прислонившись к косяку, вытирала слезы и долго еще провожала его взглядом, пока он шел по переулку, пока не скрылся за высоким заплотом.
Но далеко Григорий не ушел. Сразу зазвали в гости. Фронтовика — в передний угол, пошла гулянка в гору. Домой он вернулся пьяным.
— Это они, значит, меня похоронили! — распаляя самого себя, выкрикивал Григорий. — Раньше время похоронили! А водку он вчера притащил, откупаться, что ли?!
— Да бог с тобой, Григорий. Что теперь?! — пытался успокоить его отец.
— Со мной никого нет, ни бога, ни черта! Я вам похороню! Я вас самих похороню! Отсиделись тут в тылу, крысы! Я вам наведу дисциплину!
Григорий, нетвердо ступая, двинулся в кладовку.
В кладовке хранилось ружье. Мать истошно закричала, отец хотел было задержать его, но Григорий сильной рукой отодвинул старика в сторону.
Покачиваясь, он подошел к дому Корнешовых, остановился и вскинул ружье.
— Выходи, начальничек! Потолковать надо! Выходи, кому говорю!
В доме звякнула защелка. Больше ни звука.
— Григорий! — пытался вразумить отец, стоя неподалеку.
— Трусишь, заячья твоя душа! На, лови!
Грохнул выстрел. Крупная дробь высекла из дверей щепки.
Старый Анисим плечом к плечу лежал с Семеном под толстым, крепким порогом и бормотал:
— Гришка, поганец, брось баловать, все равно не возьмешь, калибра слабая.
Стрелять еще раз Григорию не дали. Набежали мужики, отобрали ружье. Он рвал пуговицы на звенящей медалями гимнастерке и, задыхаясь, кричал:
— Я там кровью умывался, а он тут… Сволочи, всех из автомата покрррошу… полным диском!
Мужики потихоньку оттащили его, уговорили, успокоили и отправили спать на тот же сеновал. Григорий больше не ерепенился. Лег и с головой накрылся тулупом. Долго ворочался, а сон все не подступал.
Короткая летняя ночь полностью накрыла Касьяновку, затихли вечерние звуки, лежала спокойная, мягкая тишина. И в ней Григорий привычно настороженным слухом сразу различил чьи-то осторожные шаги. Они приблизились к сеновалу, замерли. Григорий скинул с себя тулуп, прислушался. Но около сеновала больше ни шагов, ни звуков не раздавалось. Тогда он открыл легкую, дощатую дверь и выглянул. В неплотных сумерках разглядел худенькую фигурку Зинаиды.
— Зина?!
Она резко выпрямилась, подняла голову вверх, и даже в потемках увидел он, как сверкнули ее неистово черные глаза.
— Прощаться пришла, Григорий.
— Погоди.
Он махом слетел с сеновала, кинулся к ней и остановился, опустив руки.
Зинаида молча смотрела на него, теребила пальцами уголок большой, теплой шали, накинутой на плечи совсем не по летнему времени. И была она прежней, такой, какую он всегда помнил и видел, закрывая глаза. Протянул руку, чтобы положить ей на плечо, но Зинаида дернулась, испуганно отскочила.
— Не надо, Гриша.
— Как же так получилось, Зина?
— Получилось, Гриша, стоптала я нашу любовь…
— Подожди, ты уходи от Семки, уедем куда-нибудь.
Зинаида покачала головой, усмехнулась.
— В обратную сторону, Гриша, только раки пятятся. Зла на меня не держи, если можешь. И с Семеном не связывайся, я его узнала, он любого перехитрит. Не связывайся с ним, он все может сделать.
Она повернулась и побежала. У открытой калитки остановилась, еще раз оглянулась.
— Прощай, Гриша, прости меня!
— Погоди, погоди, Зинаида!
Но ее и след простыл. Тишина стояла в переулке. Короткая летняя ночь, недолго помаячив темнотой, светлела.
Стрельба по корнешовской избе даром не прошла. Через несколько дней из райцентра приехал милиционер.
— Давай собирайся, — хмуро сказал он Григорию, отводя взгляд от его груди, увешанной медалями. — В район велено доставить.
— Да что ты, родимый! — взмолился старик Невзоров. — Он же дома-то побыть не успел! Да мы бы тут по-суседски разобрались.
— Ничего не знаю, мое дело маленькое — приказано.
Григорий спорить не стал. Собрался, поехал. По дороге они с хмурым милиционером разговорились, и оказалось, что воевали на одном и том же фронте. Слово за слово, Григорий выложил всю историю. Милиционер посопел, что-то про себя соображая, потом сказал:
— Ты там пыль не поднимай. Покайся, ну, мол, хватил лишку на радостях, больше не буду. Этот Корнешов в районе… Да ладно… Понял, что делать надо?
Пыль Григорий поднимать не стал. Его подержали сутки в каталажке и отпустили домой.
Дома его встретила новость, о которой судила вся Касьяновка, — у Семена Корнешова сбежала жена. Как сквозь землю провалилась. Семен ездил в райцентр, но ничего не разузнал, подступался к матери Зинаиды, но старуха лишь разводила руками.
— Не знаю, родимый, не знаю, ни словечка не сказала. Да как же это я одна осталась, помру и поплакать некому.
Хитрила старая. Скоро и сама потихоньку смоталась из деревни, говорили, что в город, где устроилась на житье Зинаида. Но это уже потом стало известно. А в тот день, ничего не добившись от старухи, Семен выматерился и ушел, так хлопнув дверью, что с косяка посыпалась на пол известка. И прямым ходом — в невзоровский дом.
Григорий подновлял крыльцо. Заголившись до пояса, с удовольствием обтесывал толстую плаху.
— Бог в помощь, Гриша.
Тот не ответил, только злее и чаще замахал топором.
— Ох, какие мы сердитые, разговаривать не желаем. А на сердитых, Гриша, воду возят. Знаешь такое?
Григорий с маху воткнул топор в чурку, отбросил в сторону плаху и выпрямился.
— Тебе чего надо? Ты чего приперся?
Семен неторопливо подобрал плаху, положил ее на чурку, сбросив топор, удобно сел, похлопал себя по карманам, достал папиросы и спички, закурил.
— Ты, Гриша, на меня не выбуривай, не хлопай ноздрями, не хлопай. Садись рядком и ладком потолкуем. Нам делить теперь нечего — Зинка-то — тю-тю. Давай лучше раскинем, как дальше жизнь крутить будем. Друзья все-таки. Нам, Гриша, ругаться никак нельзя. У меня теперь должность есть, ты фронтовик, человек заслуженный. Нам дружить, Гриша, надо.
