Не раз порывался Калап бросить его, да так и не решился. Все равно вечером придется из-за горы возвращаться за ним. Себе же хуже. Сердись не сердись, а терпи.
Еле-еле взобрался на седловину. Грудь ходуном ходит. Разноцветная рубашка темной от пота стала, прилипла под плащом к телу. Только черные короткие волосы, хотя и взмокли, по-прежнему стоят торчком. Устал Калап, проголодался, но такое ему не в тягость, вся жизнь у него такая, работа такая. Каждый день десять раз устанет, десять раз проголодается, десять раз вспотеет и замерзнет. Привык и не такое выдерживать.
Двадцать шесть лет Калапу. Он среднего роста, ладно скроен, весь из костей и мышц. Легок, будто белка среди ветвей? В армии редко кто опережал его на коротких дистанциях. Он и в школе спортом занимался — с сельского стадиона не уходил. Так что чабанская работа как раз по нему: круглый год овцы помогают спортивную форму держать! Не курит. Что такое водка — не знает. Выдастся свободное время — на охоту. Поэтому по горам лазит — будь здоров! Прошлой зимой белковал с парнем одним, мастером спорта по горным лыжам. Не уступал ему Калап.
Если бы не такая спешка сегодня, обязательно посидел бы на вершине, полюбовался, как оживает природа, пообсох на свежем ветерке. Не до того. Надо определить, куда девалась отара, собрать ее. Где-то еще объягнились овцы. Их надо найти. И этого малыша, что еще на руках, отнести вниз, чтобы после из-за него опять не подниматься сюда, в такую высь. Коня еще придется вести в поводу…
— Достанется нам сегодня, Кула-Ат… — Калап отвязал Каурого. — Стой, стой! Запутался: сам виноват… Где же наши овечки, а? Как думаешь? Куда ушли?
Он снова подхватывает ягненка. Каурый осторожно спускается позади, то и дело приседая на задние ноги. И овца путается под ногами, мешает коню, сердит его. Хорошо, что Кула-Ат привычен к овцам — не затопчет.
Калап замечает с десяток овечек, бредущих вниз по противоположной стороне лощины. Кто их остановил и гонит с вершины? Сами они ни за что не вернутся. Калап останавливается и хватается за сук. Долго гадать не приходится: сверху слышится окрик:
— Уй, черти! Куда, куда-аа?
Сакманщика прислали!
У Калапа отлегло от сердца.
«Кого же ему в помощники дали? Хорошо бы человека работящего, понимающего… — Он садится на полу плаща. Можно малость передохнуть, отдышаться. — Как хорошо-то!.. Заодно и ягненка пока под дерево положить… где посуше. Вот хотя бы под это, что ли?.. Да-а, дурная голова ногам покоя не дает — с самого утра не присел ни разу… Во-от, здесь тебе, глупыш, будет в самый раз. А ты, овечка, знай свое дело — вылизывай детеныша. Он быстрее на ноги встанет. Хорошенько лижи, хорошенько! Нынче тебе полегче будет, не то что в прошлом году: двоих ненасытных обжор выкормила…»
Калап закрывает глаза, подставляет лицо под теплые лучи солнца.
«Вот и началось самое главное — окот. Хоть бы обошлось. Помоги, Алтай-батюшка! Горы мои, горы! И вы помогите выдержать, вытерпеть… Все будет, как надо, — не впервой. Вот бы получить сто от ста! Не меньше! Мотоцикл нужен. „Урал“. Год этот не простой — конец пятилетки. Значит, премии раздавать будут, ордена, медали… Эх, Калап-Калап! О чем размечтался? И не совестно? Разве в этом дело? Имя свое сохранить — вот что важнее всего. Доказать, что ты не хуже других…»
Совсем близко — голос сакманщика:
— Вперед, вперед, курдюки-бурдюки!
Затрещали кусты.
«Да это Тукпаш! — узнал Калап. — Который книжки пишет. Прислали же!.. Другого не нашлось. Он в позапрошлом году у Мыйыксу сакманил. Чуть не все ягнята у них тогда пали. Ну, Тукпаш-то, может, и ни при чем. Зачем лишнее наговаривать на человека. Хоть его в помощники дали — все-таки не один. Как это майор Бибик говорил? „На безрыбье и жук мясо!“ А книги Тукпаша — что? И я бы смог. Про что он пишет? Все про нашу жизнь. Было бы только время и желание…»
А вот и сам Тукпаш с суковатой палкой в руке вышел из-за вековой красной лиственницы. Длинный, поджарый, слегка сутулый, в очках. Раскраснелся, вспотел.
Месяц назад Калап слышал по радио, что Тукпаш куда-то уехал по своим литературным делам. Значит, вернулся, коли тут оказался. Лицо-то у него какое стало — белее бумаги. У рыжих кожа и без того белая, а уж этот такой весь нежный, сквозь кожу все синенькие жилки просвечивают. Чистенький. Фуфайка и хлопчатобумажные брюки в заплатах, но только что выстиранные, будто еще мылом пахнут.
— Э-ээ, — машет ему рукой Калап. — Идите сюда! Ко мне вас послали, да? Как в ссылку? На воспитание?
Тукпаш шутки понимает.
— Почти что так. Разница лишь в том, что сам пожелал. Здравствуйте! Ну, что нового у вас?
— Какие тут новости…
— В деревне тоже ничего не случилось. Работа и работа… — Тукпаш садится напротив Калапа. Сразу видно, что давно не сидел на земле, позабыл, как подгибать длинные ноги-ходули в кирзовых сапожищах. — Никого нет сейчас в деревне. Кто в поле, кто на чабанских стоянках.
— Как добрались?
— На красной «Волге» председателя. Вам флягу керосина привезли.
— Поня-ятно! Когда прижало, председатель готов хоть самолетом на работу возить. А сюда почему пешком пришли? Надо было Гнедого взять.
— На нем Сакылта воду возит.
— Фу, позабыл!.. — Калап приглаживает торчащие на макушке волосы, но они не ложатся. — Беда с этой водой… Из Карасу возим — такую даль. А кочки там по дороге — не то что воду довезти, не расплескать, голову бы не оторвало… Ну, вот что. Вы оставайтесь, а я съезжу хоть чай попью. С самого рассвета тут чертомелю. Смотрите: овец далеко не отпускайте. После их с ягнятами не соберешь. Они скоро через перевал Устугы-Арт к речке побегут. Постарайтесь раньше их к водопою поспеть. Там овцы Мыйыксу могут быть. А если через Алтыгы-Арт отара пойдет, то спустится на Круглое поле — того не лучше, с овцами Седорко смешается. А про Седорко не вам рассказывать… Да, вот ещё. Вон — под березой — Чернуха лохматая. За ней следите. Она — вожак. Их, таких черных, шесть. Если они здесь, значит, отара цела. Ну, вот и все… Значит, поработаем, повоюем?
— Конечно, — Тукпаш наклоняет острую голову. — А в Сары-Чете у Комургая уже больше двухсот окотилось.
— Поехал я. Надо ворота в загоне починить. Ночью бык с дойной фермы заявился — чтоб его волки съели! Комолый, а ворота своротил. — Калап легко вспрыгнул в седло. — Пока овцы не наедятся, будут рыскать. Побегать вам придется…
Он стороной объехал отару и скрылся за деревьями.
Тукпаш остался один. На тропе снова показался Калап, и Тукпаш невольно залюбовался им: так ладно, свободно держался он на коне. Даже грубый, вылинявший от дождей и ветров плащ, мохнатая сурочья шапка и сапоги на толстой подошве не утяжеляли всадника.
А лицо будто из меди вычеканено.
— Вот ты и дома… — Тукпаш потянулся до хруста в костях. — Будто в сказку, вернулся из пыльных, грохочущих городов. Будто в детство свое. Дыши — не надышишься! Воздух-то какой! И смолой пахнет, и первой зеленью… Месяц — не меньше — в такой благодати! Целый месяц не сидеть за столом, не держать ручку…
Себе-то мог он признаться, что как раз больше всего тянет его за стол, к бумаге. Да вот сложилось так… Окончил литературный институт, писателем стал, но живет, как и прежде, в колхозе. Председатель никак не поймет, что у него за профессия такая — книжки писать! В колхозе людей с высшим образованием не сосчитать. Главный зоотехник даже академию окончил. Тимирязевскую. Но он же делом занят, а захочет писать — пишет. Чуть не каждый месяц в районной газете выступает, а то и в областной — «Алтайдын чолмоны». Врач лечит, учителя в школе преподают. А что это за работа — книжки сочинять? Тукпаш с ним не спорит и ни от каких поручений не отказывается. Официально он числится завклубом и киномехаником, но его то и дело отрывают. То на сенокос пошлют, то на уборку. А уж по весне обязательно или сакманщиком, как нынче, или сеяльщиком. Нынче в поле без него обошлись — практиканты из училища механизации приехали. Значит, чабанам помогать. Дело это нужное. В такую пору не только в Корболу — в любой деревне каждого человека на учет берут.
Есть и другая причина, по которой Тукпаш на любую работу соглашается. В деревне как? Сено надо, дрова нужны, огород вспахать — без трактора не обойтись. А уж если строиться — своими силами немного сделаешь. То одно попросишь, то другое. Как ты, так и тебе. А семья у Тукпаша большая. Пятеро детей, и все еще маленькие… К тому же совесть не позволит в горячую пору ходить по деревне, заложив руки в карманы, или перышком по бумаге чиркать.
…Какой ласковый глаз у солнца! Небо высокое-высокое. Лишь кое-где дремлют тонкие и рыхлые, как брюшное баранье сало, облачка. От них небо становится еще синее. Молодой травке пока не хватает силы вызеленить серую прошлогоднюю отаву. И лиственницы машут голыми ветвями. Только жидко зеленеют кустарники на опушке южного склона.
