церковно-славянской вязью, которая гласила: «Уступи место, самозванец!» Брови Приволова, вздрогнув, взлетели до середины лба и там остались, что свидетельствовало о крайней степени удивления. Удивлялся казначей довольно редко, только при отрицательном сальдо тысяч в десять, и то только тогда, когда ему было неизвестно, а куда именно делись эти десять тысяч. Но странная ложка с не менее странной надписью, которая казалась ему знакомой, не только удивила, но и испугала, особенно тем, что при дальнейшем осмотре обнаружилось – края совка ложки необычайно остры, будто бы точены с умыслом.
На другой стороне ручки также имелась надпись, выполненная той же церковно-славянской вязью. Эта надпись была короче первой и указывала, по всей видимости, на человека, изготовившего ложку. «Мастер Усов» – вот что было написано на обороте.
Пока Приволов осматривал ложку, все стояли и молча ждали, что он скажет. Ждал и чумазый, плотно стиснув губы, стараясь не смотреть на кусок своего языка, лежащий на столе. Было видно, как не то от волнения, не то от кровотечения судорожно ходит кадык на его грязной и тощей шее.
– Так, значит, этой ложкой ты себе язык отхватил? – поднял казначей глаза на страдальца. Тот, прижав руки к груди, утвердительно закивал.
Глава 4
Терзания городского казначея
На улице Пехотного Капитана появился человек, в котором даже издали можно было признать городского казначея. Энергично размахивая руками, он с переходящей в спешку торопливостью шел по неровно вымощенному тротуару в сторону колокольни. Несмотря на погожий день и цветущие акации, господин Приволов был мрачен, а его вицмундир не по-весеннему застегнут на все пуговицы. Но не забота о спасении души владела им сейчас, он думал о спасении тела.
Казначей упрекал себя за то, что совершил, на его взгляд, непростительную ошибку: вместо того чтобы отнести в полицию отобранную у бездомного странную ложку, он принес ее домой и спрятал в чулане. Зачем? Он постоянно задавал себе этот вопрос, но ответить на него не мог.
И все бы ничего, но сегодня утром к нему в руки попал номер «Губернского патриота» двухнедельной давности. Кто-то, очевидно по ошибке, сунул эту газету в почтовый ящик. Приволов никогда не читал ее, находя несколько вольнодумной, а тут черт дернул. В том нет ничего удивительного, что городской казначей, пятидесяти лет от роду, вдовец, ведущий замкнутый, почти затворнический образ жизни, был не в курсе некоторых городских событий. Вернее, он знал, что с губернатором что-то там приключилось, но вот подробности этого происшествия прошли мимо Приволова. Ему было достаточно того, что его превосходительство жив и здоров. И вдруг ушат холодной воды на голову – «Губернский патриот», а в нем те самые подробности нападения на губернатора, о которых Приволов ничего не знал: ложка и, самое главное, фраза «Уступи место, самозванец!». Ледяной душ, совмещенный с ударом в солнечное сплетение, – вот что почувствовал городской казначей после прочтения «Патриота».
Сложив два и два, он понял, что невольно стал соучастником нападения: скрыл улику, и, по всей видимости, очень важную. В полицию нести ложку уже поздно, однако избавиться от нее нужно немедленно!
Приволов, подчиняясь скорее какому-то инстинкту, чем здравому смыслу, вначале сжег газету. Сделал это со всей тщательностью, на которую только был способен: скомкал, положил в печь, поджег, подождал, пока она полностью сгорит, после чего кочергой истолок пепел. Наивность этих действий несомненна, но так уж был устроен городской казначей. Работа с деньгами приучила его обращать внимание на мелочи, и он знал, если уж прятать концы, то как можно надежнее, и ни в коем случае не полагаться на авось. После он быстро оделся, сунул сверток со злополучной ложкой в карман и вышел из дому.
Ноги сами несли его. Куда, он не знал, да и не желал знать. Единственное, чего хотел Приволов, – подальше отойти от дома и там, где окажется, выбросить эту странную и страшную ложку, забыть о ней и никогда не вспоминать!
«Как все-таки несправедливо устроена жизнь!» – думал казначей, шагая невесть куда. Он увидел себя молодым, полуголодным, во всякое время нуждающимся. Ах, как он тогда, в те годы, годы нищие и прекрасные, мечтал ну хоть о каких-нибудь средствах. После слова «счастье» он ставил слово «деньги», и наоборот. Деньги и счастье были для него тогда синонимами. Одно плавно перетекало в другое, смешивалось в искристый благоухающий напиток, заполняло собой золотой потир. С тех пор прошли годы. Юношеским мечтаниям Приволова пусть не в полной мере, но суждено было сбыться. Правдами и неправдами, больше конечно же неправдами, он все же дотянулся до этого сосуда и, уцепившись зубами в край, отпил. Вкус разочаровал казначея. Это был не восхитительный благоухающий напиток с взрывающимися на языке пузырьками, а жирный, сильно пересоленный бульон. Перебарывая отвращение, Приволов отпил из этого сосуда, отпил достаточно, чтобы безбедно провести старость.
Однако несправедливость жизни заключается именно в том (по соображениям самого Приволова), что, приобретая одно, мы теряем другое, и потерянное подчас оказывается для нас более важным, чем приобретенное. Но понимать это мы начинаем тогда, когда ничего нельзя исправить, и в этом заключена ирония жизни. Накопив денег, казначей утратил здоровье, был этим очень обеспокоен, кинулся к доктору. Все говорили, хотя и дорого берет, зато в деле своем волшебник, мертвого на ноги поднимет, да и мало того, заставит плясать краковяк вприсядку. Эта характеристика внушала оптимизм. Доктор оказался с чувством юмора. После того как осмотрел пациента, дал какую-то бумажку:
– Вот, ознакомьтесь!
Казначей взглянул на нее и сильно удивился. Это было ресторанное меню!
– Но позвольте, это же…
– Верно! – кивнул доктор. – Это меню взято мною в ресторане Щеглова. Но для вас это не меню, а перечень блюд, запрещенных к употреблению…
– Кому запрещенных?
– Как кому? Вам, конечно! Ну, если хотите еще пожить…
Приволов хотел еще пожить, очень хотел и поэтому все рекомендации веселого доктора выполнил. Оказалось, что и пареная репа может быть вкусной. Но теперь он может лишиться большего. С появлением этой ложки он может лишиться тихой и спокойной жизни.
Вот так, терзаемый тревожными мыслями, он и оказался на улице Пехотного Капитана. Рассеянный взгляд казначея не заметил торчащий из тротуара камень, нога запнулась, и Приволов рухнул на тротуар, растянувшись во весь свой немалый рост.
Улица, если не брать во внимание нескольких купающихся в пыли кур, была пустынна, и никто не увидел, какой казус приключился с Приволовым. Казначей быстро поднялся на ноги, наспех отряхнулся и, проклиная российские дороги, перешел на другую сторону улицы.
Без дальнейших происшествий он миновал Пехотнокапитанскую, за ней еще несколько улиц. Он быстро пересекал заросшие высокой травой пустыри, не задумываясь сворачивал в какие-то проулки и в конце концов забрел в такие трущобы, о существовании которых даже не подозревал. Все здесь было крайне необычно: дома не походили на дома, люди, которые иногда попадались Приволову навстречу, не походили на людей, даже бродячие собаки с мутными глазами отличались от тех бродячих собак, которых ему приходилось видеть раньше.
Было ли так на самом деле, или собственное воображение, подстегиваемое страхом, сыграло с Приволовым злую шутку, неизвестно. Известно лишь то, что он заплутал, и на какое-то время им овладело отчаяние. Однако оно было недолгим. Как всякий русский человек, попавший в затруднительное положение, Приволов, зайдя в укромное, еще более темное, чем сама улица, местечко, сотворил молитву Николаю-чудотворцу. И что же? Еще немного поплутав, казначей наугад свернул в небольшую сырую улочку, которая и вывела его за город.
Он прошел, может быть, с полверсты или чуть поболее, свернул на узенькую тропинку и спустя четверть часа быстрой ходьбы оказался на краю заброшенного глиняного карьера.
Котлован карьера был почти доверху заполнен водой. Если в него бросить ложку, ее никто и никогда не найдет…
Казначей сунул руку в карман… но свертка с ложкой там не оказалось.
Он принялся лихорадочно себя ощупывать. Так делает каждый человек, обнаруживший потерю. Затем, хоть в этом не было никакой необходимости, вывернул наизнанку все карманы.
