С волнением придвинул я книгу к себе и открыл переплёт. И что же вы думаете? В верхнем углу я увидел роспись своего отца. Сердце у меня заколотилось, забухало… Это она! Это наша книга!..
Я поднял на старика глаза.
— Дедушка, это наша книга…
Дед перестал шамкать и приблизил ко мне ухо.
— Что ты сказал? Говори громче!
Я сказал громче:
— Это наша книга… Вот здесь на уголке роспись моего отца.
Старик проворно вырвал у меня книгу, захлопнул переплет и придавил рукою.
— Была ваша — теперь наша. Плати три рубля — и будет твоя. У меня тоже кой-чего много было, а теперь — фють! — как дым, одни воспоминания.
Что мне было делать? Где взять три рубля, когда у меня за душой и копейки не было. Выход один — просить у тётки, хотя было маловероятным, чтобы эта старая скупая женщина могла дать такую сумму. Но ведь не так давно она сама почему-то интересовалась этой книгой! Вспомнив это, я, что было мочи, помчался домой, хотя всё ещё продолжал сомневаться в благосклонности и щедрости пожилой родственницы.
Тётка во дворе складывала щепки, собранные ею в разных местах для топки. К моему удивлению, она, лишь услышав о книге, ни слова не говоря, выбросила из фартука щепки и заспешила по шатким ступеням на второй этаж, где мы жили. Там быстро извлекла из-под кровати ободранный чемодан, из вороха тряпья вынула завязанный узелком носовой платок и, развязав его, дала мне деньги.
— Беги… Покупай… Да живей, пока она ещё не продана. Ведь это память об отце…
Я опрометью бросился на базар, на ходу раздумывая над тем, что плохо знаю свою тётку. Не такая уж она скупая, как я думал.
К сожалению, я опоздал. Опоздал на какую-то минуту. Книгу уже купил какой-то огромный, свирепого вида человек. Шумно сопя и мусоля в толстых губах немецкую сигарету, он неторопливо листал страницы, рассматривая картинки. Потом захлопнул переплёт и, переваливаясь, пошёл, расталкивая всех и никому не уступая дорогу.
Я забежал сбоку и, путаясь в словах, залепетал:
— Дяденька, продайте мне эту книгу… Пожалуйста… Это наша книга. Тут подпись моего отца.
Толстяк остановился, повернул жирную физиономию в мою сторону и посмотрел такими страшными, свинцовыми глазами, что у меня дух перехватило. Ничего не сказал, а только посмотрел. И словно пригвоздил меня к чему-то. Потом, отвернувшись, зашагал дальше… Я с опаской двинулся в некотором отдалении.
У большого здания с облупившейся штукатуркой он свернул под арку и исчез. Я хотел было пойти за ним, но дорогу мне преградил немецкий солдат, охранявший вход во двор.
— Цурюк! Назад! — крикнул он издали.
— Что, нельзя? — прикинулся я наивным. — А как же дядя пошёл?
Солдат добродушно ухмыльнулся и, повернув меня, легонько поддал прикладом.
— Вэк, вэк…
Я перешёл на противоположную сторону улицы, уселся на подножку сгоревшей машины и стал терпеливо ждать. Авось толстяк появится снова. Но толстяк не появился. Книга, так неожиданно показавшаяся в поле моего зрения, так же неожиданно и бесследно исчезла.
7. В ГОРОДЕ ОТКРЫВАЕТСЯ ШКОЛА. МЫ ПРОТЕСТУЕМ. Я — ЛУЧШИЙ СТРЕЛОК ИЗ РОГАТКИ
Как-то в конце августа я мастерил во дворе клетку для кроликов. Неожиданно прибежал Женька и, еле переводя дух, выпалил:
— Слыхал новости? В городе школу открывают.
— Какую школу?
— А кто его знает, какую. Называется «реальное училище».
— Брешешь…
— Правда! На комендатуре объявление висит. Пойдём посмотрим.
Мы побежали смотреть. Действительно, на обшарпанной стене комендатуры висело отпечатанное крупными буквами объявление.
«С первого сентября 1942 года в г. Раздольске открывается реальное училище» Срок обучения четыре года. Принимаются дети только мужского пола, окончившие пять или шесть классов средней школы. Прием заявлений до 25 августа».
— Значит, девчонок не принимают? — удивился Женька.
— Выходит, так.
— Чудно… Кто ж будет учить? Русские или немцы?
Я не знал, кто будет учить, но сказал, что, должно быть, немцы.
— А как же книжки? По старым, наверно, не разрешат.
— Не разрешат.
Мы пошли домой, возбуждённо обсуждая эту новость. Я живо представил себе первые занятия в таком училище, в классе сидят мальчишки, все стриженые, все одинаковые, а немец ходит по классу и командует: «Ейн, цвей, дрей…»
— Я б ни за что не пошёл в эту школу, — сказал Женька.
— Я тоже. Да и никто не пойдёт. А если кто пойдёт, то… давай, Женька, тому морду набьём…
— Давай…
Дома я поспешил сообщить новость тётке. В этот момент у нас сидел гость — здоровый, совсем ещё не старый мужчина. Руки у него большие, воротник рубашки не сходится на шее. Мне показалось, что я уже где-то видел его раньше.
Тётка подметала пол, остервенело махая веником и ругаясь:
— Сволочи, — говорила она. — Людям есть нечего, а они школу открывают. Посмотрела б я, кто поведёт туда детей. Да мало ли дураков? Поведут…
Потом она ещё сказала, что школу открывают только для видимости. Немецкое командование приказало. Пусть, дескать, думают, что фашисты заботятся о детях. А что даст такая школа? Ничего. Одна видимость.
Мне не вполне было понятно, что значит открыть школу «для видимости». Ещё меня удивляла осведомлённость тётки. Она знала, все новости так, будто сама служила в комендатуре.
Мужчина, слушая тётку, не открыл рта, не проронил ни одного слова, а всё этак пристально наблюдал за мною. От его взгляда мне становилось не по себе. Когда он ушел, я спросил тётку, кто это был.
— Это тебя не касается, — ответила она.
…Первого сентября я с мальчишками пошёл смотреть, как будут открывать школу. Помещалась она на улице Фрунзе в здании бывшей школы глухонемых. Над парадной дверью висела свежая вывеска:
«Реальное училище»,
а ниже по-немецки:
«Реальшуле»
Через окна полуподвального помещения мы увидели класс, уставленный ободранными партами, в глубине — выцветшую доску, стол, глобус на нём. Учеников почему-то не было.
— Что ж это никого не видать? — спросил Женька.
— А вот читайте! — крикнул кто-то.
И тут только мы все обратили внимание на небольшую бумажку, приколотую кнопками к двери, на которую мы сначала даже не взглянули. На ней было написано:
«Ввиду ремонта училища начало занятий переносится на пятнадцатое сентября».
— Брехня, — уверенно сказал Шайдар. — Никакого ремонта нет.
Женька сорвал объявление и посмотрел, не написано ли что с обратной стороны. Но нет, другая сторона оказалась чистой. Мы уж отправились было восвояси, как вдруг ворота соседнего дома распахнулись и на улицу выкатила, чуть не задавив нас, пролётка, запряженная парой сытых лошадей. На заднем сиденье привалился хмурый худой человек, в чёрном костюме с коричневым портфелем на коленях. Ворота проворно закрыл мужик в русской шинели и с русским автоматом на шее.
Поражённые, мы остановились и прочли над воротами ещё одну вывеску:
«ПОЛИЦИЯ»
На пролётке же, как я после узнал, ехал не кто-нибудь, а сам начальник полиции, долговязый Антон Бондарь.
Незаметно подошло 15 сентября.
День был по-осеннему тёплый, погожий. Листья акации только начали желтеть, на стеблях бурьяна блестели серебряные нити паутины.
Мы опять пошли всей оравой к училищу. Над входом всё так же висела новая вывеска. Из подъезда, кособочась, выглядывали старички в старомодных костюмах — учителя реального. Они, видно, кого-то ждали.
Наконец вдали на тротуаре появился поп в позолоченной рясе, с большим крестом на шее. Двое в чёрном сопровождали его.
Толпа мальчишек отхлынула.
— Зачем же поп? — спросил я Мишку Шайдара.
— Училище будут освящать.
— Как это, — недоумевал я, — он будет освещать, как освещают электричеством?
— Дурак, — снисходительно поправил меня Мишка, — не освещать, а освящать. Молебен петь будут.
Я видел попа впервые. Бородища курчавая, лопатой, волосы до плеч, как у женщины. Чудно! Дальше было ещё интересней. Поп с дьячками вошёл в училище, и двери за ними захлопнулись.
Мы приникли к окнам. Было слышно, как внутри гремел громоподобный бас.
— Вон поп, — закричал Женька. — Кадилом махает.
— Где? Где?
Прикрыв ладонями стёкла от солнца, я присмотрелся и увидел, как поп, стоя посреди класса, макал в ведро щётку, вроде той, что бабы стены белят, и брызгал ею во все стороны: на доску, на парты, на стены и даже на сопровождавших его. Потом снял с груди здоровенный крест и перекрестил им воздух. Дескать, можно приступать к занятиям.
