увидите, какая это душа. — Некрасов еще раз потряс Федора Михайловича от избытка удовольствия: — Ну, теперь спите, спите. Я ухожу, а завтра — к нам. Немедленно к нам.
Некрасов ушел, а Григорович все никак не мог успокоиться и рассказывал своему сожителю, как он привел Некрасова в такое смятенное состояние:
— Стали мы читать рукопись и решили — с десяти страниц видно будет. Прочитали десять — и не заметили, как прочли вторые десять. Так до четырех часов и просидели. Николай Алексеевич читает про смерть студента, и вдруг я вижу, в том месте, где отец бежит за гробом своего сына, у него голос прерывается, раз и другой, и вдруг не выдержал, стукнул ладонью по рукописи: «Ах, чтоб его!» Это про вас-то. И этак мы всю ночь. А когда кончили, то в один голос решили прямо к вам идти. Некрасов боялся, кабы не растревожить вас среди сна, а потом и сам сказал: «Что же такое, что спит? Мы разбудим его. Э т о выше сна!»
Федор Михайлович был подавлен и смят. До сна ли было после таких похвал!
— Нет, — до чего дошло! У иного успех… Ну, хвалят, встречают, поздравляют, а ведь эти прибежали, со слезами, в четыре часа… Разбудили, потому что э т о выше сна… Ах, хорошо! — с упоением говорил он самому себе.
Сразу менялась вся картина жизни. Роман печатается. Он выступает со своим словом, становится на деле (не в мечтах же только!) сочинителем. Е г о читают, его слушают. Он — пусть чуточку — но приблизился к Гоголю. Он уже вполне верит в свое назначение, в свое сочинительство. Да ведь это же вся цель жизни! Тут найден весь путь! А помимо всего он выплачивает за квартиру и летом едет в Ревель, к брату. А там новые и новые замыслы. И снова деньги. И всем долгам при этом конец.
Он лег на диван и расстегнул китель. Не то ему слышался гром музыки, не то океан своими волнами обступил его со всех сторон…
— Нет, что же это такое будет! — рассуждал он про себя. Неужто все подписано? — Пульс у него так стучал, как будто он только что нашел фантастический кусок золота и бежит по переулкам — скорей рассказать о небывалой находке.
«Дайте мне Достоевского»
Вечером того же дня Николай Алексеевич помчался к Аничкову мосту, в Лопатинский дом, к Белинскому.
— Новый Гоголь явился! — с жаром проговорил он, не успев поздороваться с Виссарионом Григорьевичем.
— У вас Гоголи-то как грибы растут, — охладил тот с одного маху Некрасова, беря из его рук большую тетрадь с «Бедными людьми».
Белинский перелистал рукопись и, вскинув глаза на Некрасова, задумался.
— Досто́евский? — спросил он, сделав ударение на «сто».
Некрасов кивнул головой.
— Это товарищ Григоровича по Инженерному училищу.
Оглянувшись назад, Белинский медленно опустился в старенькое кресло и, вынув платок, вытер им пот со лба. Он был слаб. К вечеру слабость совсем одолевала его; щеки покрывались румянцем, выдававшим чахотку. Он с минуту помолчал, тихонько откашлялся и, снова поглядев на стоявшего перед ним Некрасова, пообещал рукопись непременно прочесть.
Обрадованный, Некрасов поторопился уйти и крепко, от души, пожал влажную руку Белинского.
Белинский поднялся с кресла и положил рукопись на столик у дивана: чтение ее он, видимо, приберегал ко сну. Засыпал он поздно. Вечерами долго сидел за письменным столом. Тут же, на столе, лежали у него всевозможные грамматики, азбуки, журналы и даже сонники и гадальные книжонки. А возле чернильницы светлел целый ассортимент нюхательных спиртов.
К полуночи он чувствовал себя лучше. Озноб проходил, и он, прибрав письменный стол, ложился спать.
«Бедных людей» он развернул, лежа на диване, и стал читать. Прочел первые страницы. Остановился. Стал читать дальше и заметил, что сон не идет. Свечка догорала. Он вынул из ящика другую. Вспомнил Некрасова. И ему подумалось: Николай Алексеевич не промахнулся. Выискал немалый клад. Как е г о зовут-то? Ах, да, Достоевский…
До самого утра Белинский не мог заснуть: он все листал и читал принесенную тетрадь и, порой отрываясь от нее, ходил в беспокойстве по комнате, подергивая плечами, и словно ждал кого-то.
Чтение продолжалось и на другой день. Виссарион Григорьевич не удерживался, чтобы не сказать всякому, приходившему к нему, о важной литературной новинке.
— Понимаете, второй день не могу оторваться, — повторял он, — тут открыты такие тайны жизни, такие характеры, такие типы, что и не снились никому! А драма-то какая!
В голосе Белинского была теплая дрожь — верный знак взволнованности и того довольства, с каким он всегда встречал появление таланта в литературе.
Через два дня в десять утра Некрасов позвонил в квартиру Белинского.
— Дайте мне Достоевского! — встретил его хозяин, едва тот снял пальто.
Некрасов раскрыл рот, на левой щеке его заиграла ямка; радостное волнение сковало его речь. Он молча выслушал восторженные слова Белинского об авторе новой рукописи:
— У него — талант… Он проник туда, куда никто еще до него не проникал. Приведите! Приведите его скорее.
Достоевского «привели».
Федор Михайлович сперва оробел, очутившись в кабинете «страшного (так говорили о Белинском) критика». Но через минуту он стал приходить в себя. И кабинет Белинского показался ему не таким пышным и важным, каким был в его предположениях, и мебель, состоявшая из небольшого дивана с износившимся чехлом, высокой неуклюжей конторки, крашенной под красное дерево, и таких же двух решетчатых стульев и письменного стола, заваленного книгами, — все это вскоре представилось ему неожиданно скромным. Его поразило лишь обилие цветов. Все пустые места у стен на полу и подоконники были заставлены рододендронами, розами и гвоздикой разных сортов, благоухавшими густым оранжерейным запахом.
И сам Белинский предстал перед ним обыкновеннее: он был худощав и бледен, и Достоевский подметил в нем большие и выразительные глаза, несколько приплюснутый нос и белокурые волосы, падавшие на лоб.
Правда, — как показалось Федору Михайловичу, — он его принял сперва в полном безмолвии и как бы сдержанно. Но когда он усадил его в кресло и сам сел на стул, причем его криво застегнутый сюртук поднялся вверх и закрыл воротом всю его худую шею, Федор Михайлович понял, что эта важность связывалась с теми чувствами, с какими он собирался излить свою душу.
— Да вы понимаете ль сами-то, что́ вы такое написали? — с пламенем в голосе спросил он Федора Михайловича, встав со стула. — Вы только чутьем, как художник, это могли написать, но осмыслили ли вы сами эту страшную правду, на которую вы нам указали? Не может быть, чтобы вы в ваши двадцать лет уж это все так понимали.
