По существовавшим в то время правилам военных летчиков привлекали для доставки на виллу самолетом различных посылок, а также для выполнения других поручений.
Мне так хотелось летать, что я поджидал любой удобный случай, чтобы подняться в воздух на самолете. Однажды вечером, когда я был свободен от службы, неожиданно поступил приказ на вылет дежурному летчику. А в тот день дежурным был лейтенант Эктор Эрнандес. Задача заключалась в том, чтобы доставить на виллу президента медикаменты для его супруги Мэри Тарреро. Если мне не изменяет память, речь шла всего лишь о коробке аспирина.
Как только через динамик стали вызывать дежурного летчика, я немедленно бросился разыскивать его, чтобы попросить разрешения полететь вместе с ним. Задачу, которую должен был выполнить летчик, я еще не знал.
Офицер был молод. Ходил он быстро, слегка откинув солову назад. Помню также, что головной убор он носил сдвинутым на затылок, как делают водители автобусов.
Я с нетерпением искал его, а когда наконец увидел в коридоре на нервом этаже, тут же подошел и, отдав честь, обратился к нему:
– Простите, лейтенант, не могли бы взять меня с собой в полет?
Он остановился и, глядя на меня сверху вниз, спросил:
– Что? Взять в полет?
– Да, лейтенант, - ответил я улыбнувшись.
– Ну что ж, вперед! Погода скверная и уже довольно поздно. - А затем с недовольным видом добавил: - И что тебе не сидится на месте?
Не раздумывая ни минуты, я что было сил побежал за парашютам к Вирхилио. Это был немолодой сержант, старший группы укладчиков парашютов. Он любил говорить пилотам полушутя-полусерьезно, что парашют, если он по какой-либо причине не раскроется, снова отправят на завод-изготовитель.
Возвращаясь с парашютом к лейтенанту, я столкнулся с капралом Кинтаной.
– Прендес, уступи мне этот шанс, очень тебя прошу, - попросил он взволнованно.
На мгновение я заколебался. Полет не такое уж легкое дело, но лететь мне очень хотелось. И все же я уступил весомым аргументам, каковыми в первую очередь были для меня две нашивки на каждом рукаве капрала, Кинтана тоже готовился стать летчиком. После минутного колебания я сказал ему:
– Капрал, не теряйте времени на поиски парашюта. Берите мой и быстрее к лейтенанту. Он ждать не станет.
Несколько минут спустя от гула двигателя самолета слегка задрожали оконные стекла.
Не прошло и двух часов, как дежурный по оперативному отделу сержант Куэ выскочил из кабинета и взволнованный, с телеграммой в руках направился к коменданту части полковнику Кантильо.
Вернувшись, он сказал присутствующим.
– Лейтенант и капрал только что разбились.
Пилот пытался посадить самолет в оплошной темноте при проливном дожде на маленькую взлетно-посадочную площадку рядом с виллой президента. Самолет пять раз заходил на посадку. Освещение полосы состояло из нескольких светильников, наспех установленных солдатами охраны.
На шестом заходе желтая молния осветила виллу. Старый самолет задел правым крылом пальму и скрылся в красном облаке вспыхнувшего бензина.
На следующий день на вилле смолк шум праздничного веселья. Под проливным дождем солдаты пытались найти останки погибших, чтобы совершить обряд похорон, но на месте катастрофы ничего не осталось.
Я много передумал в ту ночь. Полет на самолете - это интересно, это вдохновение и мечта. Но, черт возьми, разбиться из-за какой-то коробки аспирина! И тогда я впервые понял, насколько опасна профессия летчика.
Шел 1951 год. Я находился в подготовительной военной школе, которой командовал капитан Коскульюэла. После двух неудачных попыток попасть в авиационное училище я решил сделать еще одну - на этот раз надумал поступать в пехотное училище.
Я считал, что, если сдам экзамены, это будет шагом вперед. А когда снова потребуются курсанты в летное училище, мне придется пройти лишь медицинское переосвидетельствование.
Потянулись нескончаемые недели учебы. Я занимался по ночам до тех пор, пока ранние лучи солнца не врывались в мою неприбранную комнату, что находилась на улице Эспада. Не позавтракав, я садился на автобус и отправлялся на экзамены в Манагуа, к югу от Гаваны.
Экзамены завершились, и я вернулся в Сан-Антонио, еще не зная, поступил в училище или нет.
В части продолжались изнуряющие строевые занятия. Кроме того, мы выполняли различные работы под палящими лучами солнца, где нашим главным оружием было мачете. Именно тогда и пришла официальная телеграмма из штаба армии, в которой сообщалось, что я принят в училище и что в начале декабря мне надлежит явиться к месту учебы.
Училище в Манагуа, куда почему-то многие стремились попасть, унаследовало все порядки, существовавшие в отношении узников крепости Эль-Морро, в которой училище когда-то размещалось и откуда переехало в Манагуа. Там господствовала палочная дисциплина, граничащая с деспотизмом. От офицеров я слышал, что курсантов подвергали жестоким наказаниям, привязывая ремнями к старинным испанским пушкам колониальных времен. Многие не выдерживали суровых условий службы.
Глава 4 КУРСАНТ
Декабрьским утром 1951 года солдаты, прибывшие из самых различных частей страны, стояли у главного здания училища, боязливо озираясь и негромко переговариваясь между собой. Среди этих солдат был и я.
Мы ждали, когда нас вызовут и начнется сложная и утомительная процедура зачисления в училище. Время от времени мимо проходили курсанты, бросая на нас откровенно насмешливые взгляды. У тех, кто проходил совсем близко от нас, можно было разглядеть счастливое выражение лиц. Особенно это было характерно для тех, кто учился на первом курсе. С нашим прибытием они из младших превращались в старших со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Это обстоятельство было жизненно важным для пребывания в училище, где последние три курса считались старшими. Старшекурсники делали все возможное и даже невозможное, чтобы наша жизнь стала невыносимой. В свое оправдание они говорили обычно: «Мы все это испытали на себе, теперь пусть они попробуют». Кроме того, это делалось под предлогом закалить наш характер, сделать на нас настоящих рыцарей и будущих офицеров.
Я не сразу понял, что следует терпеть и переносить все. Единственным допустимым ответом должны стать слова: «Да, сеньор!»
Все казалось очень простым - требовалось только научиться слепо подчиняться всем приказам, от самых важных до незначительных. Выдержу или не выдержу - вот вопрос! Если выдержу, то смогу закончить училище, если же нет…
Предполагалось, что в училище в течение периода обучения из каждого должны сформировать личность с определенными убеждениями и психологией, которые необходимы для будущего офицера.
Нам также говорили, что «один военный стоит десятка гражданских - трусливых, недисциплинированных, у которых отсутствует чувство чести и собственного достоинства».
Чудодейственной силой обладали слова: «Приказ не обсуждается, а выполняется», и девиз училища: «Стойкость в выполнении долга, выдержка в трудностях и скромность после достижения победы».
Вскоре я понял, что все мы, специально отобранные для учебы люди, - костяк будущего офицерского корпуса. И только в училище я по-настоящему узнал, как труден путь к намеченной цели.
Несмотря ни на что, я чувствовал себя самым счастливым человеком среди простых смертных. Наконец-то я стал курсантом и стушил на дорогу, которая приведет меня к исполнению моей давнишней мечты - стать летчиком!…
И вот в то солнечное декабрьское утро, ровно в восемь часов утра, мне и представилась возможность познакомиться, хотя и не самым «приятным» образом, с одним из курсантов. Это был старший сержант Гандиа.
На площади перед главным входом в училище находился аккуратный, ухоженный газон. Недалеко от белых мраморных ступеней главной лестницы на бетонированной круглой площадке возвышался бюст Марти и рядом с ним флагшток. Здесь же были установлены две старинные бронзовые пушки, покрытые зеленовато-синей патиной. Между флагштоком и главным входом проходила широкая асфальтированная дорога, опоясывавшая все здания. Здесь и стояла группа новичков, еще одетых в гражданские костюмы. Среди новичков находился и я. В те минуты на наших лицах отражалось внутреннее волнение, охватившее каждого. Между нами шли наивные беседы, со смехом и улыбками мы обменивались первыми впечатлениями об училище. Те «теплые» улыбки, которые мы видели на лицах старшекурсников и офицеров, принимались нами за выражение дружеских чувств по отношению к нам, двадцати пяти их новым товарищам по учебе.
Вдруг, как эхо пушечного выстрела, прогремел чей-то голос. Вначале мне показалось, что он донесся из распахнутого окна или из раскрытой двери главного входа. Интересно, кому мог принадлежать этот грубый, громоподобный голос? Обернувшись, я увидел обладателя этого голоса. Это был человек шестифутового роста, грузный, с красным лицом, тщательно выбритый и одетый в полевую форму цвета хаки. На его правом рукаве белели три нашивки, что соответствовало званию «старший сержант».
