Но здесь собственно речь о дамах, которых не столько увлекает любовь к художеству, не столько пленяет личность самого артиста, сколько томит желание посидеть tête-à-tête[5] с знаменитостию и побеседовать с умным человеком.
Вас неоднократно звали в дом; хозяйка дома, через своих друзей и знакомых, давно изъявляла желание видеть вас в своей гостиной. Вы являетесь. Хозяйка дома по большей части дама средних лет. Она предлагает вам стул подле себя; вы садитесь. После обычных общеупотребительных фраз, начинается разговор об искусстве; вы артист, нельзя же иначе!
– Вы вероятно, больше всего любите литературу... не правда ли?... говорит дама, обворожительно улыбаясь и слегка прищуривая глазки.
– Да, сударыня, литература, – мой предмет...
– Да, литература! да! это такое благородное искусство! C'est si agréable! ça élève l'âme![6]... Донизетти... Бетховен... Варламов... У меня племянник, который... Да, музыка! вы, конечно, любите музыку?...
– Очень!
– Не правда ли?... Ну.... ну, а живопись? c'est si agréable la peinture! n'est ce pas?[7] Рафаэль... Айвазовский.... c'est si beau![8]...
– О, конечно!
– Да, не правда ли?... Но ведь и скульптура также... Это искусство, которое... n'est ce pas?[9]... Микеланджело... Пимеонов...
И так далее.
Перейдем теперь к восторженным.
Вы спрашиваете: "Кто эта дама?" – "Очень милая женщина" отвечают вам: – "но только ужасно как éxaltée[10], – чересчур уж восторженна!"
Часто вот это что значит: у дамы огня или восторженности на пятнадцать копеек; но она хочет убедить вас, что у нее того и другого на сто рублей.
Такая дама неоспоримо принадлежит к категории скучных.
Вы говорите самую обыкновенную вещь; говорите, например, что угнетение возмутительно; дама делает прыжок, судорожно схватывает вашу руку и восклицает: "благодарю вас! о, благодарю!... Я в вас не ошиблась!... я знала, что вы благородно думаете! всегда знала!... уверена была в этом!... Да, угнетение, – это ужасно! это возмутительно, чудовищно! омерзительно!..." затем следует новый прыжок и новое пожатие руки.
Иногда впрочем, искренняя, неподдельная восторженность также скучна и утомительна, как и искусственная. Говорите вы о Короле Лир, – дама или барышня мечется, как пифия на треножнике[11]; читаете им стишки Мерзлякова: "ах, как мило! Charmant![12] Прелесть!..." Показываете картину знаменитого мастера: "превосходно! обворожительно! удивительно!" Развертываете литографию с изображением собачки: "мило! délicieux![13] прелесть!" Впрочем, с дамами и барышнями, – особенно хорошенькими, – редко бывает скучно; приходя в восторг (искусственно или естественно), они оживляются и кажутся тогда еще милее; вы любуетесь ими и это служит вам развлечением от скуки.
Но скажите на милость, что делать с каким-нибудь толстым господином или чахоточным юношей, который тормошит вас, дергает и вертит во все стороны, стараясь обратить внимание ваше на закат солнца или блеск месяца в воде? Куда деваться от тех господ, которые в клубе, в театре, и на гуляньях, кидаются вам на шею, осыпают вас звонкими поцелуями и с какою-то напыщенною торжественностию благодарят судьбу, доставившую им счастие встретиться с вами?
В отношении к восторженному, можно всегда руководствоваться таким соображением: чем больше выказывает он расположения к эффекту, тем меньше в нем искренности и, следовательно, тем больше шансов для скуки в его обществе. Восторженный всегда подвержен крайностям; у него никогда нет ни в чем середины: или все превосходно, изумительно, невероятно, непостижимо, божественно, очаровательно, – или все скверно, омерзительно и чудовищно гадко! Положиться в чем-нибудь на восторженного или верить ему, – нет возможности. Он подружился с вами, – вы делаетесь образцом человечества; завтра вы ему не понравитесь, – вы превратитесь мгновенно в последнего из смертных! Благословенны сто крат люди, восторженность которых умеряется врожденной робостью. Тут, по крайней мере, дело ограничивается тем, что на вас пучат сверкающие зрачки и тайком, украдкой жмут вам руку, как бы желая сказать: "я вас понял, понял!... и вполне оценяю!..."
Самые опасные из них, опять-таки любители искусств. Боже избави встретиться с таким человеком в концерте, перед изящным зданием или в картинной галерее! Подхватив вас за руку, мечется он от картины к статуе, от статуи к какой-нибудь вазе, все щупает, ко всему прикасается, перебегает из залы в другую, и наконец, утомив донельзя и вас и себя, накричавшись, намахавшись руками и обратив на себя всеобщее внимание, падает он в кресло. Вы думаете, что все кончено, – ничуть не бывало; наблюдая вашего собеседника, вы невольно начнете себя спрашивать: зачем, например упав в кресло, выбрал он именно такое место, которое больше всего на виду? Почему, когда убеждаете вы его уйти, говоря, что надо, наконец, дать отдохнуть нервам, почему оттолкнет он вас рукою и расслабленно трогательным голосом повторяет: "Нет, нет... не уводите меня!... дайте мне, дайте насмотреться на эту мадонну!... О, Рафаэль! О, дивный урбинский юноша!... О, божественный Санцио![14] – сын добродетельного старца Санти и ученик Пьетро-Вануччи – иначе: вдохновенного Перуджино!..." Зачем все эти фразы и зачем, когда произносит он их, глаза его перебегают от мадонны к толпе, от толпы к мадонне, и вся фигура его силится принять что-то меланхолическое, взволнованное и глубоко потрясенное?...
Не скучно ли все это?...
Но скучные люди из категории весельчаков, все решительно, должны бледнеть и меркнуть перед болтунами. Болтуны стоят на первом плане, и никто никогда не собьет их с почетного места.
Постараемся уловить главные оттенки этого семейства, – столько же многочисленного, сколько разнообразного.
Просто болтуны – люди, болтливость которых, ограничиваясь одним предметом, одною темою, разматывается постепенно, как клубок ниток; эти не так еще скучны; но вот другой разряд: это так называемые стрекозы. Болтливость последних не останавливается на одной мысли, но идет прыжками, скачет, как стрекоза, или рассыпается как быстрая игра на расстроенном фортепьяно. Пример: "были вы вчера в театре? видели Фанни Эльслер[15]?... Отлично! не правда ли? а?... Удивительно! Но надо, однако ж, быть справедливым: хорошо, конечно; удивительно хорошо, – но все не то, что Тальони[16]! Нет!... Тальони – гений, гений первого разбора! Одна есть, была и будет! Помните ли, как она тогда бесновалась? Помните ли, что было за время! Впрочем, и то надо сказать: были мы тогда молоды! адски молоды!... О, молодость! " О, моя юность! о, моя свежесть!" как говорит Гоголь!... Кстати: сейчас заходил к Базунову; видел последнее издание Гоголя: не скажу, чтобы понравилось; вообще, что касается до изданий, у нас пока еще... Вот и Г. говорит то же; я с ним вчера встретился... Каков, однако ж, уж полковник! а?... Счастливо служить! необыкновенно счастливо! Брат его, Пьер, служивший по штатской службе, до сих пор только коллежский асессор!... Впрочем, сам виноват! Предлагали ему тогда отправиться с миссионерами, – отказался! К чему? Зачем? Он много проиграл через это... очень много!... И, наконец, Китай уже сам по себе чрезвычайно интересен... Теперь эта война... и потом этот вопрос о чайной свободной торговле... Слышали вы что-нибудь об этом вопросе? Любопытно знать, чем все это кончится... Но мы вспоминали молодость, Тальони! Где-то теперь Тальони? Говорят, купила дворец в Венеции... Счастливая! О, Италия! Италия!... Вы не думаете ехать? Все едут! и мне хочется: не знаю, что удерживает, решительно не знаю! Думаю, всему виною та неподвижность, который все мы, русские, так подвержены... Тяжело как-то расставаться с своими привычками, местами, где родился и вырос... Когда я жил в деревне... У меня деревня в Тамбовской губернии, – тогда, поверите ли..." и т. д.
Приемы болтунов так же разнообразны, как они сами. У каждого болтуна своя метода, свой способ приступить к делу.
Самая обманчивая метода у болтунов с церемониями. Такой болтун, ворвавшись к вам в кабинет смело и решительно, скорчивает вдруг испуганную физиономию, становится на цыпочки и бросается назад к двери, со словами:
– Ах, Боже мой! я помешал вам!... Никогда не прощу себе этого!... Впрочем, я на секунду... на одну секунду... вы заняты?...
– Да, немножко...
– Ну, так и есть, я это знал... я только мимоходом... я вам не помешаю...
До сих пор ничего; есть еще надежда освободиться от посетителя: но этим обыкновенно не кончается; вошедший господин просит позволения выкурить папироску, – одну единственную папироску. Вы позволяете, – и с той минуты вы пропали! Изъявив согласие на курение папиросы, вы задели слабую пружину, державшую язык болтуна на привязи; клапан раскрылся, колесо завертелось, и остановится тогда только, когда истребится весь запас вращающей силы.
