— Ты увлекаешься бегами? — спрашивает Болеслао.
— Нет. Но на что-то надо настроиться.
И тут же перенастраивается на баскетбол. Болеслао решает больше не задавать вопросов. Они медленно въезжают в город под звуки энергичной речи радиокомментатора, ведущего репортаж о баскетбольном матче, который их обоих не интересует в равной степени.
— Дома у меня, кажется, кое-что есть для тебя, Болеслао.
Это означает, что они едут к Хосе Лопесу. Хосе Лопес живет на больших бульварах. Воскресенье шествует там, становясь более многолюдным и неторопливым. Оно длится, насыщаясь автомобилями, семейными группами и потерявшимися собаками без ошейника. Болеслао кажется, что он испытывает любовь и интерес к собакам, потерявшимся без ошейника. Или они ему безразличны. Но он с удовольствием вернулся бы в Каса де Кампо, чтобы похоронить еще одну собаку. Однако откуда взять собаку, попавшую под колеса. Нельзя же каждый день хоронить по собаке, потому что это понравилось Болеслао.
В здании, где Хосе Лопес снимает помещение, расположены курсы подготовки секретарей, офисы страховых и посреднических компаний. Это великолепный, уже подернутый патиной дом начала века, перестроенный внутри для коммерческих целей. Квартира Хосе Лопеса представляет собой одну-единственную комнату, огромную, без каких-либо стен, перегораживающих общую площадь. Тем не менее, помещение напоминает лабиринт. Оно скупо освещено красным светом и под завязку заполнено бешеной англосаксонской музыкой для молодежи.
Хосе Лопес открывает входную дверь отработанным ударом ноги. Замки без сомнения сломаны. Хотя их несколько, и в одном торчит, по-видимому, обломок ключа. Дверь несколько раз крашена и перекрашена — темно-коричневой краской поверх светлой, светлой поверх темной. Изначально древесина дорогой породы была хорошо отшлифована, но теперь вся испещрена рисунками, наколками, надписями, сделанными ножом, и следами тщательного ремонта.
— Мои родители и дяди ненавидели моего деда. И как только вернулись с его похорон, сразу же, не говоря ни слова, взяли в руки кирки и начали сообща крушить стены и прорубать окна. Они никогда не могли между собой договориться, но тогда они как бы убивали старика, которого только что придали земле. С этой квартирой я поступил почти так же. Как только взял ее в наем, позвал одного моего приятеля, каменщика, и мы убрали все. Стены мешают проходить вибрациям. Чувствуешь, какие здесь хорошие вибрации?
— Не знаю. Возможно, если бы немного виски…
— Считай, что ты его уже получил, козел. Выпивка тебя убьет, но ты поступаешь правильно.
Хосе Лопес уходит, чтобы принести бутылку. Теперь Болеслао понимает, почему хозяин этой квартиры возит в багажнике своей машины кирку и лопату. Он крушит с их помощью стены, чтобы мир наполнился хорошими вибрациями.
Красные светильники больше нагоняют сумрака, чем излучают света. На стенах висят картины, но их не видно. Нет ни столов, ни стульев. По-настоящему освещено лишь спальное место — матрас, брошенный на пол. Болеслао садится на его край, скрещивая ноги, как турок.
Хосе Лопес возвращается с бутылкой дешевого виски и с девушкой, почти подростком, которую ведет за руку. Девушка — смуглая красавица, очень худая, смеется как дурочка. Она наклоняется, чтобы расцеловать Болеслао в щеки, прежде чем он успевает расплести скрещенные ноги и встать. Вместо того, чтобы представить их друг другу, Хосе Лопес протягивает Болеслао бутылку и стакан. После этого растягивается на матрасе рядом с девушкой и с ее помощью мастерит толстенную самокрутку из травки высокого качества. Болеслао снова садится, скрещивает ноги и пьет свое виски.
Хосе Лопес и его девушка разговаривают как в немом кино — напористая музыка, переполняющая дом грохотом, делает их слова неслышными. Болеслао, несмотря на то, что у него есть виски, вдруг чувствует себя одиноко, отчужденно в присутствии молодой пары. Он как будто остается наедине с самим собой в воскресенье. Он даже не снял пальто. Болеслао верхом на Болеслао. Вдруг девушка заливается смехом, неестественным смехом, вызванным дурманом. Рот широко открыт и нельзя не заметить, что зубы у нее потемневшие. Смеясь, она запрокидывает ноги, и левая оказывается на коленях у Болеслао. Разумеется, это ничего не значит. Но Болеслао вздрагивает и мгновенно чувствует сильнейшую эрекцию, скрытую от посторонних глаз. Он рассматривает дно своего стакана, как в кафе-баре. Через какое-то время переводит взгляд на ногу девушки. Это поджарая нога подростка, просвечивающая сквозь черный чулок. Чулок прозрачен как дым или ночное небо. Болеслао медлит с очередным глотком, чтобы нечаянным движением не заставить ее убрать ногу. Он видит округлившуюся под юбкой ляжку. Ему немного кружит голову ее едва наметившаяся, почти детская полнота. Не шевелясь, он опускает взгляд ниже и видит черную туфлю на каблуке-шпильке, изящнейшую стопу. Он все отдал бы (но у него ничего нет) за то, чтобы снять с нее обувь и сквозь чулок сосчитать пальчики, жмущиеся друг к другу, это неизменно крохотное стадце. Потом он обнюхал бы и покрыл поцелуями туфлю снаружи и изнутри.
Хосе Лопеса и девушку (лучше, чтобы у нее не было имени) объединяет наркотик, только наркотик. Они продолжают разговаривать, но слова, едва слетая с губ, тонут в неистовых звуках музыки, вырывающихся из усилителей, и разговора как такового не получается. Болеслао сквозь годы, которые виски добавляет к его возрасту и на которые оно укорачивает его жизнь, отдаляя от лежащей на матрасе пары, смотрит на щиколотку, вызывающую ассоциации со страдивариусом и с козой. Там, где кожа становится белой, обтягивая кость, щиколотка не совсем круглая, она почти овальной, почти стрельчатой, тщательно проработанной готической формы. Болеслао начинает чувствовать, что тепло, идущее от бедра девушки, сливается с его теплом, и эрекция возвращается. И уже нет ни воскресенья, ни возраста, ни ежей, ни музыки, ни людей, ни собаки. Только это тепло. Девушка убрала ногу с его колен. Так же естественно и бессознательно, как и положила. И это заставляет Болеслао почувствовать всю глубину своего одиночества в это воскресенье. Его колени, неожиданно оказавшиеся на холоде, еще ощущают женское тепло. И Болеслао снова и снова пытается сконцентрироваться на виски. И вспоминает о своем доме. Потому что ему одиноко.
Он абсолютно одинок. Жизнь сложилась так, что он остался один. Его дом. Мансарда в квартале Саламанка, единственная комната с окном на юг, с туалетом/душем или совмещенным санузлом или как там еще это называется. Болеслао вдруг захотелось домой. Когда он дома, его тянет на улицу, на люди. Это постоянная, сложная и в то же время простая игра. И по-другому уже не будет. Когда в своем жилище он начинает задыхаться, то идет на улицу. Когда улица изгоняет его со своих вымощенных камнем просторов, он прячется дома, пьет и спит.
Жилище Болеслао находится под самой крышей в квартале Саламанка, на одной из улиц, поднимающихся с запада на восток. Квартал славится чистенькими фруктовыми магазинами и мексиканскими рыбными лавками, торгующими изысканным товаром для состоятельной публики. Болеслао утром садится у своего большого окна и смотрит в окна напротив (улица узкая), чтобы, если повезет, поглазеть на ножки какой-нибудь горничной. Потом, когда солнце приходит на юг, сигнализируя, что наступил полдень, он, уже выпив к этому моменту виски с водой из-под крана, медленно, внутренне собираясь в нечто похожее на человека, выходит на улицу, чтобы пообедать.
Недалеко широкие каштановые бульвары с удобными скамейками. Там всегда много детей, играющих под присмотром бонн, напоминающих лисиц наглаженной белой форменной одеждой. В карманах у них наверняка наготове мелочь, выданная Доном Амадео на непредвиденные расходы. Болеслао обедает в таверне вместе с каменщиками, реконструирующими этот квартал, и с шоферами, работающими в большом доме. Район изобилует такого рода заведениями. Философ говорит, что одной биологии недостаточно, чтобы родился король, но вполне достаточно, чтобы получился лакей. А лакеям нужно где-нибудь обедать, если они не едят хозяйскую похлебку. Вот в таких местах обедает Болеслао.
Здание, в котором он живет, помимо него, населяют — хромой швейцар; несколько одиноких квартиросъемщиков, никогда не запирающих своих дверей; дорогие проститутки, не доверяющие никому и ни в чем, и несколько иностранок, имеющих привычку покупать торт и зажигать свечи по каждому поводу и без повода (с некоторыми Болеслао пришлось переспать — безо всякого желания, они в возрасте — в качестве платы за съеденный кусок торта). Эта недвижимость походит на Титаник, тонущий и причем знающий, что тонет. И поэтому взгляды всех находящихся на его борту, когда обращены в сторону лифта или лестницы, неизменно выражают любовь и отчаяние, вызванные необходимостью плыть на таком корабле по жизни.
