Все просто. Кожа изуродована бессчетным количеством шрамов. Нет, если надеть глухой свитер или платье с воротником, то все нормально – мне предлагают встречи и биллиарды. Но ощущения просто так не опишешь и не спрячешь под одеждой. Я чувствую себя, как скорлупка ореха с зелеными листиками, которая знает, что внутри гниль. И все нечестно – как отвратительная конфетка в красивой маскировочной обертке. Не обманывать! Ты не имеешь права, чтобы они потом друг другу на ушко, или в голос, с ехидной улыбкой. Я не имею права. А играть без логики завершений не интересно. И опять кофе. Бесконечная история с самоизведением. А теперь сто-неизвестно-какая сигарета.
Постепенно понимаешь, что заколки, помады, длина ресниц и даже узость щиколоток теряют смысл и значение в твоих же глазах. И врачи оптимистично сверлят тебя взглядом, чувствуя денежные перспективы, но ты-то знаешь, что бесполезно… все бесполезно. Остается только воспитывать, откармливать равнодушие, как домашнего зверька, и желать, и сходить с ума от навязчивости идей и попыток. Кощунство, но лучше СПИД, лучше рак, язва желудка, но только бы внутри, незаметно и быстро. Вот теперь завожу тени под глазами в качестве других домашних зверьков. Зоопарк, прикладная зоология для изможденных поиском коллекционеров. Новое, уже исчерпавшее себя заранее, развлечение. И сто-неизвестно-какая чашка кофе со сто-неизвестно-какой сигаретой: по очереди, вместе, раздельно, вариантов немного.
Зима скоро будет: в шкафу шубка из длинного игрушечного искусственного меха. Красивая. Только все равно не поможет. Но обрадует на какое-то время.
Вопрос, который занимает перспективами ответа: когда надоест действительно все? когда не будет желания носить маскировочную скорлупу? Скоро… Точно определяю по стремительности локально-предметных надоеданий.
***
Я рисую. Рисую тебя по памяти, остановив свою машину посреди бетонной развязки. Это уже на следующий день, утром, когда ехал на работу, еще ничего не зная о тебе, памятью, пустой и холодной, я затыкал дыры подсознания, кричащего и рычащего на пустоту. Полосовали черствые и грубые ручные звуки: проносящиеся машины, взлетающий самолет, барабанящий ветер…
Замер за столом. Невидящими глазами смотрел на секретаршу. Куда? Кого? И когда я достал из ящика бутылку «Martell» и, ни на что не обращая внимания, хлебнул прямо из горлышка, она ушла и плотно прикрыла дверь.
Оставалось только кофейня «Coffee Bean», выкручивающая нам обоим пространство, мысли и время, как руки. Опять машина, опять улетающее время и нанизывающиеся на память мелочи – почему-то пошел дождь, хоть и светило яркое солнце, пробки рассасывались буквально передо мной, причем застаревшие, с потными и издерганными уже водителями и пассажирами, запахло грозой…
Знал, не догадывался, не надеялся, а знал, что ты уже там, за своим столиком. И ты не удивилась, когда увидела перед собой меня, ни когда я стоя смотрел на тебя, ни когда сел и взял в руки твои теплые ладони, подрагивающие и покалывающие меня накопившимся электричеством ожидания. Ты читала своего Кортасара, странички заломились, зашелестели, но руки мы не разняли. Это потом Кортасар станет заменять меня снова. Позже. Когда ты не сможешь меня делить ни с кем, когда патетические панегирики станут постоянным началом наших бесед, когда эти панегирические акценты сначала с доброй, потом с язвительной, и, наконец, злой иронией в отношении любой женщины, возникающей на моем пути, будут сковывать наши встречи льдом упрощенства и дидактической ненависти… на пять минут. Пять минут ада и дальше несколько часов привыкания друг к другу заново, натыкаясь, при этом, на заточенные металлические стержни оголенной кожей желания обладать, как вещью. Желание обоюдное, только я лучше его скрывал. До тех пор, пока было что скрывать.
Но это потом. А сейчас я снова тебя рисовал. Пальцы очерчивали твое такое изощренно исковерканное красотой и плавностью линий лицо: оно отвечало пальцам – губы… ресницы… волосы. И исчезало, пропадало под чувством, растворялось. Дикое желание нарисовать прикосновение, то, первое, одновременно легкое и такое всеобъемлющее, объемное, бьющее сознание больно и прямо в лоб. Мы вышли из кофейни… навсегда. Память не имеет сослагательного наклонения.
***
Неужели я это ей говорю? «Ты такая необыкновенная! И, эта темно-вишневая помада делает такими четкими контуры твоего лица, а светлые волосы, будто что-то несуществующее. На руки я не смотрю: впечатления портятся неаккуратным маникюром и легкой пухлостью, детскостью пальцев. Ты так красива. Ты не умеешь танцевать. Ты пьешь пиво, у тебя вечно нет денег». Слова какбы-между-прочим, но впиваются.
И думаю. Или это я думаю… за тебя? «Я беру тебя с собой игрушкой, которую можно кому-то показать, произвести тобой впечатление, большего уже не надо. Только легкий привкус интриги. Уже почти неинтересной. Уже не новой, уже поднадоевшей. Ты – типичная потребительница, хоть тщательно скрываешь это». Ты… ты. Вы. И я.
Я в процессе раздумий. Придумываю игру с тобой в главной роли. С вами? Тебе будет больно. И ей? Но самое забавное, что вы не предчувствуете подвоха.
И массы людей вокруг, похожие на манную кашу. Липкую такую, противную. Вот вырвала из потока не-до-зимнего сегодняшнего утра книгу Кортасара с рассказами… и Берджеса «Заводной апельсин»… и Павича «Хазарский словарь»… и еще… но все равно мало, все равно не хватает! Все равно съем их быстро и опять потеряюсь, опять заплачу. С утра я напоминала ребенка, визжащего от ужаса, слезы фонтаном. Врачи опять сделали свое неприятное дело: объяснили мне доходчиво, что шансов нет, и котеночком называли, и лапочкой. Ненавижу их! Хоть бы раз обманули. Но, это так, эмоции. А книги купила себе в качестве той спасительной карамельки, которая помогает, пока вкус ее ощущается во рту. Нет сил. Все выматывает до одури.
***
Мы отдавались друг другу. До одури. Как потом и выматывало все до одури. И странности, и желание былой остроты, и иногда пограничные состояния беспомощности перед уходом, тихим и кричащим шепотом. Прочь!
Первый раз у нас не получился. Я его совсем не помню. Она говорила, что ей было все равно, запомнит она его или нет. Помешательство с полной потерей контроля и памяти сначала нас не пугало. Это было как в темном лифте, который сорвался и падает вниз. И где-то там, в почти самом-самом низу срабатывали аварийные тормоза. За мгновение до смерти или боли.
Это могло быть где угодно: на лестнице у меня в офисе, в подсобном помещении «Москва-Берлин», куда мы переселились из проклятой «Coffee Bean», в поле возле машины, не успев отбежать и пяти шагов от шоссе, в экскурсионном трамвае позади кондукторши, дремавшей или делавшей вид. Почему-то водители такси всегда оборачивались, как только, казалось бы, беззвучные поцелуи пускали под откос очередной товарный состав собранного и погруженного времени ожидания нашей встречи…
Тебе стало казаться, что я отдаляюсь, хотя ничего не поменялось, не изменилось. Только прохладнее стали вечера и темнее ночи. Того, что было, стало не хватать. Желание загородить мой мир своим, сделать свой мир прозрачным, тонким, но прочным и липким, двигалось от образа к мании. Остановиться не хватало ни сил, ни возможности, ни у меня, ни у нее…
«Она заболела. Все просто. Рак крови. И желание уйти». Дико выл пес внутри меня! На луну. Постоянно. И стояла ночь. Поэтому я спал днем.
***
Так вот, я поехала к мексиканцам, в это маленькое мексиканское неизвестно (известно! ассоциативный ряд его таким создал) почему кафе. Пальцы дрожали, когда я садилась за стол и закуривала первую в этот вечер сигарету. Напротив сидел Фидель (Кастро?) Такая, интересно, этимология. Надо будет спросить. Человек, назвавший меня «Мия», что я приняла с восторгом, играл. Он играл acid-jazz, который по мере действия моего алкоголя превращался в dub… наверное, dub… я стала успокаиваться и пить виски-джин-мартини, все один к одному… мне становилось тепло, а Вы – два извечных воплощения друг друга – опаздывали, на большое количество минут, я злилась напоказ, собиралась уйти с мексиканцами, совершенно ненастояще собиралась.
А человек, называвший меня «Мией», смеялся и говорил: «ты такая сегодня хорошенькая!» (а голос у него такой вельветовый, но смех исключительно болезненно-неприятный). Я знала. Я это знала. Рубашечка серого цвета, черный маленький свитерок поверх нее, волосы непонятно как запутаны (лишь бы не мешали), кольца – серебро, часы – игрушка, ботинки цвета cherry-red с темно-коричневым, такие, как у мужчин – танцоров степа, только носы круглые, невероятно мохнатая шубка, похожа на зверька, если ее сложить в углу (зоопарк продолжается!). Да это неважно, детскость была внутри, но не глупая, а трогательная такая, когда тебя хотят погладить по голове, обнять, никакого эротизма в прикосновениях чьих бы то ни было пальцев, только не педофилов (сама себе незаметно улыбнулась). Фидель рисовал инопланетную рыбу вместе со мной, Фидель смеялся моим глупостям, Фидель улыбался на мои какбы-между-прочим-танцы, я была в полнейшем восторге и уже решила, что еду с ними на студию, может, наберусь смелости и спою что-то вроде: «this sour times…», что-то, пахнущее кокаином и старыми машинами, такими, как Mersedes 1935 (?) года выпуска.
