«Я думаю о том, что потускнев…»
Я думаю о том, что потускнев,твои глаза влекут ещё сильнее,что тем слышней, чем кажется слабее,твоих укоров тихий перепев.
Я думаю о том, что не созрев,любовь тем краше, ближе и роднее,дороже сердцу, памяти милее, —как псу гоньба, как пахарю – посев.
Я думаю о том, что овладев,мы вновь находим яблоко и змеяи вот тогда теряем рай вернее,чем речь душа теряет, оробев.
1977
«На сборных пунктах ждёт металлолом…»
На сборных пунктах ждёт металлолом.Дёрн с железяками звереет под ногами.А мы – из плоти. Бот он, здешний дом.А тот, нездешний, носим за плечами.
Здесь – нашу жизнь царапают вездеНа потолках пещер живые руки.А там мы – круг, бегущий по водеИз точки, где словами стали звуки.
1977
«Всё рассчитать, всё выверить в уме…»
Всё рассчитать, всё выверить в умеи отвести пружину до отказа.Ствол оттянуть, чтобы уже ни разуне просыпаться по утрам в тюрьме.
Всё потерять, всему свести итог,увериться, что бытие как свечкупора гасить, – и отпустить курок.И возродиться, услыхав осечку.
1977
«Быть может, я сумею выжить…»
Быть может, я сумею выжитьи прежде, чем совсем не быть,смогу слова Твои услышатьи двери настежь отворить,
и оказаться за границей круга,за маетой желаний и житья,где нет уже ни города, ни друга,но только ветер бытия…
1977
«Меж станций время на одну затяжку…»
Меж станций время на одну затяжку.
Припоминается какой-то странныйурок математического бытас условием: платформы А и Б,а между ними только вдох и выдох.
Но в пункте А всё вдребезгии тамна землю постепенно оседаютлишь отзвуки уже не нужных слов.
А в пункте Б свет выключени дверизакрыты изнутрии слов не нужно.
Отдёргиваешь пальцы, чертыхаясь.
1977
«Не изменяй своей судьбе…»
Не изменяй своей судьбе,не отменяй себя в угодуни ясновидцу, ни народу,ни богачам, ни голытьбе,
не будь рабом своих удачи не меняй беду на водку,когда другие мчатся вскачь,не торопись менять походку,
но просто набери водыиз родника, похолоднее,в засушье, посреди беды,наполни вёдра повернее
и сквозь пустыню, прямиком,иди, пока ногам идется,шагай нежданным родникомдля всех, кто из тебя напьется,
и даже чуя хрупкость плечсвоих под тяжким коромыслом,когда молчания и смысласовсем твоя лишиться речь,
держись, не смей себя ронять,но груз вдавив в больные плечи,единственной не потерятьстарайся поступи и речи,
не изменяй своей судьбе,не отменяй себя в угоду…
1978
Два сонета из глубины
I.
Из глубины к тебе взываю, Боже!Зло от добра я отличить бессилен.Любой прохожий жутко агрессивен,хоть на Твоё лицо его похоже.
Мы все уходим постепенно в темень.Нас заменяют вкрадчиво и чётко.Растет репейник. И к компоту – ревень.Зато Рылеев станцевал чечётку.
Всё бытие вмещается в газету.Слова темны. Определенья ложны.Что ту дорогу выбери, что эту,все как одна, в итоге невозможны.
Прозрения редки и так ничтожны!Клопы и тля едят Твою планету.
II.
Из глубины к Тебе взываю, Боже!Смысл этой жизни мне дороже страха.Из глубины смирения и прахапозволь восстать, хоть это и негоже.
Мне скучен Божий Сын как ждать трамвая,пусть я в грехе, в языческой проказе,но больше не могу любой заразея щёки подставлять, её прощая.
Для хилых духом сон – успокоенье.Для сильных явь – мучение на вилах.Ты создал хилым наше поколенье.К чему такой переизбыток хилых?
Но я, Господь, – вот главное сомненье, —зло от добра я отличить не в силах.
1978
«Вот в садике опять набухли почки…»
Вот в садике опять набухли почки.Идёт весна. И я иду гулять.Что делать мне или с чего начать?А в воздухе вовсю порхают строчки
поэзии полей, поэзии для фининспектора и прочая бодяга,но тут, гляди, кончается бумагапечатная, – и ни тунгус, ни финн
меня не прочитают.
Не берусьсудить леса. Им жить. Я понимаю.Иду гулять, бутылки собираюи пробки вынимая, так же бьюсь
над узким горлышком, как и любой поэт.Но не пущает чёртов силуэт.
1978
«Шепотком живу, тихотком…»
Шепотком живу, тихотком,утром глянешь в дверь: одинокоходит по полю, коготкомраздвигая траву, сорока.
Вместе с ней мы таскали дни,и, как Осип заметил, – воздух,да и всё, что запретно, иизбегали Господних розог.
Но сегодня, как та петлясамолетная, вполовинужизнь откручена и поляи сороки мне кажут спину.
Повторяешь: спина, – «хана»разумеешь, а жизнь всё длится,в ней все пуще шумит травада сорока все чаще снится…
1978
«Суну-ка в зубы бычок беломорий…»
Суну-ка в зубы бычок беломорий,сердце зажму в кулак,к чёртовой бабке «мементо мори»послав, завалюсь в кабак.
С корешем дёрну стопарь гранёный,после – хоть пулю в рот.«Шеф, подвези!» старику Харонукрикну – пускай везёт.
Знаю заранее: пей, как сапожник, —шанец не подфартит.Разве что сдуру поймаешь ножикв бок, коли лыком шит.
Ох, не по делу меня заносит,не перейти порог.Что там еще, изголясь, подброситфрайер по кличке «Бог»?
1978
«Простые вещи дарят мне покой…»
Простые вещи дарят мне покой:дощатый стол, окно в три переплётаи мартовская серая погода,и лист бумаги под моей рукой.
1978
«День прочитан почти до конца…»
День прочитан почти до конца.Скоро полночь, – и книга закрыта:монолог от чужого лицау родного корыта.
День уходит и в полутонавсё окрашено: вечер сыреет,город молча стоит у окнаи в окно фонарями глазеет.
Вот луна осторожно вошлаи к лицу прикоснулась,помаячила, не дыша,и назад отшатнулась,
прихватив и меня по пути,чтоб не сбиться со счетав эту ночь, где концов не найти,где надежда мертва, как пехота,
окружённая в голой степии поднявшая медленно руки…Зубы стисни и душу скрепии читай свою книгу разлуки.
1978
«Для чего я, когда больному…»
Для чего я, когда больномуНужен врач, а не виршеплёт:Без фундамента – гибель дому,А без флюгера – проживёт!
Для чего, если жизнь как обод.Слово – белка в нём. И внутриЭтот обод лишь там разомкнут,Где прыжок… эх, – на раз-два-три…!
Для чего, – если все уходят, —прозаически – ни во что,и меня самого проводяттоже как-нибудь в то ничто?
Для чего я…
1978
«Зима прошла. Воспоминанья лживы…»
Зима прошла. Воспоминанья лживы, —в них лишь слова, убогие как тень:отмечено, что был такой-то день,что были мы, точнее – были живы
и что-то говоря, куда-то шли,и часто ссорились, и редко утешались…В подъезд холодный листьев намеличужие дни и с нашими смешались.
Остался нам лишь привкус той зимыИли скорее – прикус, бьющий болью.Любовь, – как рану посыпая солью, —снег засыпа́л. Его любили мы.
1978
«Мой век – мой хлеб…»
Мой век – мой хлеб. На нём, как плесень, искушенье —сменить в конце концов и хлеб и этот век,пока не затянул на стебелёчке шейномарканную петлю прохожий человек.
Любой из них, любой из проходящих мимо,потомок степняков и местной голытьбы,мой азиатский брат и восприемник Римаготов служить мечом дамокловой судьбы.
О, мой насущный век, грызу, – крошатся зубы,Да что там зубы, – жизнь крошится день за днём.Так короток мой бег. Слова людей так грубы.Невмоготу мне жить в отечестве моём.
1979
Квартет 1966–1969
I.
В тот год я приучал себя к смиреньюи свойства тростника практиковал,не доверял ни слуху, ни везенью,лишь собственному зренью доверял
и очень смутно видел ваши лица, —как будто сквозь многозеркальный рядлицо возникнет, удесятеритсяи растворится, отойдя назад.
Я жил тогда в озёрной глухомани,корявым был моих соседей слог,бок о бок впрягшихся в чужие сани, —я тоже был готов подставить бок,
но в чей-то локоть вечно упиралсяи в тот четверг, я помню, что устали прочь пошел и на гору поднялся,и глянул вниз, и воду увидал.
II.
Там озеро лежало без движеньяи сверху я заметил в глубинелетящее косое отраженье,знакомым показавшееся мне,
я поднял голову и обомлел, раскаясь,что весь открыт и сам, как на беду, —а он, ногами леса не касаясь,уже оглядывался на лету
и медленно кивнул, – и сразу теменьпошла валиться вниз, седлая лес,навстречу ей, затрепетав, поочередно зелень,воздух, всё потянулось, чернея, было без
четверти десять, холодом подсвечен,вылез луны скуластый круг.Я оглянулся: вечеруже не выпускал меня из рук.
III.
Ладно, я вытер лоб пилоткойи на траву исподнее сложил,еще чуток пересидел за лодкой,и втихаря знаменье сотворил,
щепотью обведя, хотя б снаружи,лоб, плечи, пуп, – и в омут, с головой,и вынырнул, – порядочно от суши,вернее от одной её шестой,
где всё сбылось, но как-то так, печально,всё шло путем, но задом наперед,а ночь вверху была так изначальнакак подо мною толща этих вод,
где я лежал на туговатой глади,над пропастью раскинувшись крестом,и мучился опять, – чего же радимы эти сани чёртовы везём?
IV.
Тут что-то ёкнуло и сосны зашумели,рябь искоса по озеру прошла,задвигались и зашептались елии мысль из головы моей ушла,
мне стало страшно. Тёмное сгустилось.Ни ветерка, ни всплеска, ни волны.Я был один. Как сердце колотилось,когда я выбирался из воды,
подпрыгивал, не попадал в штанину,как трясся я, как путал сапоги!А главное, не понимал причинусвоей боязни, что за пироги
со мной творятся, превратив в идиота, —и липкий пот мне спину заливал,пока в слезах я не облобызалродной тюрьмы знакомые ворота.
1979
Возвращение 1969
