ближе к фургону, стали наблюдать за тем, как водитель вытаскивает из него деревянные лотки с выпечкой и вносит их в открытую дверь кафе.
Мальчишки громко говорили, рассматривали багряные полосы ссадины и смеялись. Казалось, что автомобиль был им неинтересен. Однако, когда водитель вытащил из заднего кармана брюк бумажный лист и, что- то отметив на нём ручкой, снова вошёл в двери кафе, приятели в тот же миг замолчали. Не спуская глаз с пересчитывающей денежные купюры хозяйки и водителя, всё ещё пишущего ручкой на листе, они метнулись к фургону, выхватили из него по булке и, заложив их в зубы, умчались прочь.
Марчелло вновь посмотрел на соседний балкон. Мужчины с трубкой как не бывало.
Пытаясь вытянуть из памяти запах табачного дыма, попугай сосредоточился. Он вспомнил, как ароматная горечь коснулась его ноздрей, как раздразнила его нюх до остроты, до зуда.. И здесь внезапно открыл для себя, что совершенно отчётливо слышит музыку, беседующие голоса и железный стук ложки о стекло, а прислушавшись внимательнее, понял, что замечает множество подобных звуков, доносящихся с разной силой и с разных сторон. Одни из них звучали издали, другие ближе, но и тех, и других с каждой минутой становилось всё больше, и скоро они слились в одно, став некоим общим фоном, музыкой города, которая попеременно выделяла то стучащие по мостовой женские каблучки, то автомобильный клаксон, то детский плач и другие звуки, возникающие близко, в черте улицы, где висела клетка Марчелло.
Теперь дома и дорога между ними не выглядели сонными. Окна были отворены, двери то и дело распахивались, выпуская на улицу жителей, автомобили покидали места ночной стоянки, тротуары вели по себе пешеходов, а у фонтана, воркуя, собирались голуби.
Действующих лиц в картине пробудившегося города стало так много, что какаду, как ни старался, не мог уследить за каждым. Только ещё он видел пушистого вольпино на поводке, тянущего за собой старушку, как отвлёкся на рокот мотороллера и упустил обоих из виду. А после, засмотревшись на то, как девушка в переднике и хозяйка кафе расставляют на улице складные столики, не заметил маленькую девочку у фонтана и не успел увидеть, какую проделку она устроила, чтобы вымочить платье. На одном из балконов завтракала пожилая пара. В грузовой пикап у обочины мужчина с сыном-юношей втаскивали кресло. Толстый кот с порванным ухом, спрятавшись в тени фонтана, караулил голубей. Почтальон входил в двери домов и выходил из них. Всё двигалось, звучало, играло цветом и удивляло Марчелло своей живостью.
Разве мог он- попугай в клетке запертой комнаты маленькой квартирки раньше подумать, что где-то происходит такое? Мог он представить, что всё это существует параллельно с ним. Мог ли догадываться об этом? Нет. Углы и тени были для него всем миром, единственно возможным его проявлением, данностью, в которой надо жить. И сейчас, увидев его другим, какаду хотел только одного- отдаться тому, что его окружает, стать его частью и забыть о прежнем мире навсегда.
Запах табака, чудесный аромат сиреневых цветов и выпечки из кафе, пение утренней птицы, журчание струй фонтана, рокот автомобилей, музыка из окон и голоса людей, их лица, улыбки, озадаченность, смущение, гнев… Как всё это было живо, выразительно, рельефно! И как ярко оно отзывалось в сердце Марчелло! Он смотрел, слушал и ощущал с голодной жадностью, с упоением и всё никак не мог насытиться теми чувствами и мыслями, которые в нём рождались. Удивление попугая сменялось восторгом; восторг перетекал в обеспокоенность; она превращалась в тоскливую радость, почти слёзную, умилённую, которая, столкнувшись с новым увиденным, вновь становилась удивлением. Совершающееся и испытываемое вынуждало какаду думать много и быстро, находить каждому из замеченных действий и явлений объяснение и увязывать мысли о них между собой. И он делал это, поражаясь тому, как легко ему это удаётся.
В какую-то секунду Марчелло осознал, что внутри размышлений звучит его собственный голос и понял, что уже не слышит в нём прежних скрипучих нот и не боится его.
Попугай неожиданно обнаружил, что ему нравится думать, нравится искать смысл в происходящем, и в тоже время заметил, как ему не хватает вовлеченности. Какаду было уже недостаточно смотреть из клетки. Он хотел смотреть со всех сторон, пристально, въедливо, проникновенно, изнутри.
Тогда Марчелло и увидел юношу с сумкой через плечо, идущего несмелым шагом по тротуару вдоль дома напротив. Засунув руки в карманы брюк, он шёл почти вплотную к стене и всё смотрел себе под ноги, поднимая голову лишь изредка, чтобы, встряхнув густыми, спадающими на лицо прядями волос, поморщиться на солнце. Взгляд попугая выхватил юношу из общей картины улицы сразу же, как только тот вывернул на тротуар из- за угла. Он был другим, резко выделенным среди множества действующих лиц и предметов, словно случайно попавший в их гармонично составленную смесь, контрастный ей и тем особенно интересный.
Тротуар вёл к кафе. Расстояние между заведением и юношей сокращалось, и шаги последнего стали ещё более неуверенными и крадущимися, а выражение его лица из задумчивого перешло в растерянное. Он шёл уже совсем медленно, не поднимая головы, глубоко погруженный в себя.
Лента тротуара оборвалась у кафе, и юноша неожиданно остановился. Рядом были столики и сидящие за ними люди. Хозяйка тоже была здесь, у двери, занятая разговором с пожилым господином. Все они оглянулись на остановившегося юношу, а он, поняв, что привлёк к себе внимание, тут же поспешил уйти. Быстро пройдя через площадь, он скрылся в тени узкого проулка, однако там повернул обратно и, дойдя до фонтана, сел на краю его нижней чаши, скрытый от посетителей кафе за стекающими с ярусов водяными струями.
Между тем попугаю он был виден хорошо, и тот разглядывал его с невероятным любопытством.
Нет, какаду не были интересны его подвёрнутые к щиколоткам брючины, клетчатая рубашка с оборванными у плеч рукавами и кеды на босую ногу. Марчелло изучал движения его пальцев, когда те, схватившись, взволнованно потирали друг друга и обводили дуги ногтей, словно их пересчитывая; вслушивался в постукивание его правой ступни о мостовую; следил за линией чуть ссутуленной спины, за играющими на ветру каштановыми локонами волос и взглядом из под бровей, робким и каким-то ожидающим, тайком подсматривающим между водяных струй за тем, что происходило в кафе.
Попугай пытался и не мог понять причину трепета, проступающего сквозь все эти жесты. Он видел их связь, способен был представить, как это происходит с ним самим, физически. Но источника, откуда бы это могло проистекать, не находил, как и не мог отыскать того, что вызывало в сидящем у фонтана эти чувственные проявления. Глазами и
