всему, что видел. Часы за этим занятием летели быстро. Незаметные для увлекшегося какаду, они подвели день к вечеру, и небо, готовясь к приходу ночи, стало постепенно тускнеть.
Попугай не сразу это увидел. Он был захвачен изучением множества любопытнейших мелочей. Среди них оказались каблуки туфель на женских ногах, выглянувших из дверей припаркованного у фонтана автомобиля. Упершись в камни мостовой, они вращали изящно вложенными в черную обувную кожу ступнями, замирали, подвесив их в воздухе, или нервно отстукивали звоном железных набоек по брусчатке. А потом, так и не показав свою обладательницу, они спрятались за захлопнувшейся дверью автомобиля, и тот увёз их в неизвестном направлении.
Такой занимательной мелочью стала ещё и муха, которая выбрала себе для трапезы амареттовый мусс с кованого столика на балконе, где уже второй час, в бамбуковом кресле, свесив голову на грудь, спала пожилая дама. Насекомое привлекло внимание Марчелло своей неутомимой суетностью. В движении более похожем на прыжки, чем на полёт, муха металась между столиком, цветочными горшками на перилах балкона и дамой, которая, к слову, спала так крепко, что не замечала ни её, ни жара солнечных лучей, под которыми провела немало времени. Муха садилась на погруженную в мусс ложку, щупала хоботком хмельной десерт и тот час же, будто не в себе бросалась к цветам. Там она чистила лапки, отирала ими себя и летела к даме, чтобы сесть то на её нос, то на руку, а то на волосы, сложенные причёской в пушистый курчавый шар. Затем она возвращалась к креманке, опять пробовала мусс, и опять бросалась к цветочным горшкам, а оттуда снова к даме. И всё повторялось раз за разом в одной и той же последовательности, непонятно почему и зачем.
Ещё был мужчина в белой восьмиклинной кепке и белых брюках со стрелками. Сначала он сидел внутри кафе, у окна, с чашкой некоего прозрачного напитка и открытым ноутбуком; размышлял, потирал подбородок и что-то печатал. Потом он перебрался за столик на улице, и Роза принесла ему другую чашку прозрачного напитка, но уже с половинкой лимонной дольки на поверхности. Здесь мужчина пробыл недолго, всё смотрел в экран ноутбука, но не печатал ничего, а только потягивал из чашки и иногда недовольно поджимал губы. Позже он вернулся под крышу кафе и сел к окну рядом с дверью. Роза подала ему ещё чашку напитка без лимона и пачку сигарет, с которой он стал выходить на улицу, курил, а возвращаясь обратно за столик, ставил её напротив себя рядом с ноутбуком и печатал, временами сосредоточенно поглядывая в окно.
Впрочем, человека в восьмиклинке нельзя было назвать мелочью. Он ею не был.
Однако было другое. Никто кроме Марчелло не замечал, как тот тревожился о написанном в ноутбуке, как недоволен был тем, что просиживает время без движения, как ему неприятны, но почему-то необходимы напиток с лимоном и без лимона, и сигареты, от которых он морщился и сплёвывал.
Эти мелкие, неброские составляющие жизни без сомнений являлись неприметными для окружающих. Но какаду не мог их не замечать. Для него они были визуальным аккомпанементом основной темы улицы, построенной из массивных аккордов домов и дорог, на фоне которой зрительно звучали партии уличных сюжетов и отдельных людей и летающих в небе птиц, и всего того, что существовало перед глазами. Это была особого рода музыка, созданная не из звуков, но из образов. Марчелло видел, что он единственный, кто смог её разглядеть, поэтому чувствовал себя причастным к некоему таинству, и ужасно тревожился о том, что может неожиданно утратить эту способность. Он старался сберечь в своей памяти мельчайшие детали увиденного, чтобы, оказавшись вновь в стенах маленькой квартирки, помнить прелесть этого иного мира и отгораживать себя воспоминаниями о нём от теней и углов мирка тесной комнаты.
Подмечая мелочи, какаду отвлёкся от течения времени, но оно напомнило о себе сгущающимися сумерками. Жара слабела. На смену её духоте появился чуть ощутимый тёплый ветерок. Голоса стрижей, днём незаметные среди гула уличных звуков, стали слышны внятно, раздаваясь сверху, с высоты неба, полосами пронзительных свистящих трелей. Цветы на клумбах и балконах казались ярче. Одни из них уже начали закрывать свои бутоны в преддверии темноты, другие, из тех, что не любят дневной свет, распускались, преображая насаждения новыми красками. Кричащая лиловым маттиола, жёлтые пятна энотеры и всполохи белой ипомеи затмили собой цветы дня, выпятили свою красоту вперёд прочей, заставив последнюю служить им окантовкой, кружевом, обрамляющим их идеал.
Снова собирались в очереди вдоль бордюров автомобили. А люди, стекаясь со всех сторон, возвращались в свои дома: некоторые спешили, иные шли медленно или вовсе останавливались, заводя беседы со встреченными знакомыми и соседями. У фонтана кружили дети. Рядом с клумбой, на лавке, сидя по краям, ютились две влюблённые пары, а между ними, растянувшись, лежал толстый кот. Все столики внутри и снаружи кафе были заняты. Время от времени хозяйка заведения прохаживалась между ними, говорила с посетителями и давала указания Розе, которая теперь постоянно была на виду.
Слева у фонтана Марчелло заметил Кьяру. Женщина стояла, подняв голову вверх, смотрела на попугая и улыбалась. Спустя некоторое время она была дома и, выглядывая из облака глициний в своём окне, говорила какаду нежности. Спросив Марчелло о пройденном дне, и не получив ответа, она похвалила его ум и красоту, насыпала в кормушку зерна и вложила между прутьев клетки небольшую очищенную морковь. После этого она послала попугаю воздушный поцелуй и ушла.
Кьяра нравилась Марчелло, но её появление испугало его, а уход, напротив, принёс облегчение. Клетка какаду осталась висеть на крюке над улицей города.
Стемнело. Окна домов и кафе загорелись светом. Зажглись лампы в фонарях вдоль тротуаров и на убегающих вниз уличных лестницах. Засияли белые шары светильников на клумбах. Разноцветными огнями озарилась далёкая линия горизонта. На чернильно-синем небе проступили мерцающие точки звёзд. Город встречал ночь, и пульс его жизни- днём сбивчивый и порой суетливый- становился размеренным, спокойным, отчётливо слышным. В нём уже не было гулкого звукового смешения, фоном повисшего над улицей. И сами его звуки стали другими. Разговоры из окон слышались намеренно приглушёнными. В кафе играла мелодичная, в чём-то бархатная, музыка, с нотами из нечастого звона посуды и смеха. Фонтан журчал тонко капельными всплесками, а рокот автомобилей был тихим и вкрадчивым. Ничто не заявляло о себе, как о чём-то явном, требующем внимания. Скорее наоборот: всё стремилось быть неброским, таким, чтобы не вызывать повышенного интереса. В это вечернее время смело выражали себя лишь запахи: перебивающие друг друга ароматы горячего, пропитанного маслом теста, пряных
