уговорилась с Филиппом. А там и квартиранткой нашей стала. Может быть, и замуж за Филиппа вышла бы, но в скором времени приехали за ней родители — жениха ей там какого-то присмотрели, богатого, и забрали домой…
Так вот, я ходил в школу. Наставница дала мне новенький карандаш и чистую тетрадку. Учился я так до первого снега. Несколько дней, правда, и по снегу бегал в школу, босиком… Ноги горели от холода, я пробовал греть их: садился то на одну, то на другую — по очереди. Наставница, конечно, все видела, но молчала. А когда я перестал ходить на уроки, она однажды пришла к нам домой и долго убеждала моего батьку в том, что учеба — необходимость и что через некоторое время все дети будут учиться. Но мне так и не купили ни свитки, ни сапог. Хоть бы лапти сплели!.. Родители мои, как тетерева, тянули одну и ту же песню: «Не велика хитрость ковыряться в земле… Мы прожили без науки, и он, Граська наш, проживет».
И я бросил школу. Теребил дома куделю, сучил пряжу, помогал ткать полотно — зарабатывал, одним словом, себе на одежонку… Было не до книжек.
КОГО ВИДЕЛ ВО СНЕ ОТЕЦ
Собрались мы как-то всей семьей, поужинали, но из-за стола не расходились. Слово за слово — и разговорились мои родители. Стали вспоминать прошлое, пережитое…
— Бывало, — начала мать, — родители ругали своих детей за то, что в посты танцуют, веселятся. В филипповки — перед рождеством и великим постом — перед пасхой грешно было на вечеринки ходить… А лучше Граськи никто не играл на гармони. Вот хлопцы наши, Малиновские, вздумали перед святками вечеринку устроить. А в Ходорове как раз у кого-то крестины были, и Граська за кума там и за музыканта. Он, правда, за мной приходил. Долго упрашивал, да я не пошла. Куда ж мне идти, ежели мы еще свадьбы не сыграли… Вот хлопцы наши и подговорили Граську, чтобы поиграл. А гармонь где взять? Своей же у Граськи нету. Та, на которой играл на крестинах, — Филиппова. А Филипп хоть и родной брат, да не давал свою гармонь — боялся, что порежут ножом, как уже бывало. Идет гулянье на крестинах… И как раз хлопцы Малиновские на коне за Граськой прибыли. Чей это конь был у них? — вдруг спросила мать.
— Чей? Павел Свириденок приезжал. Его и конь, — ответил отец. И теперь уже он рассказывал: — Я вышел во двор, вижу — Павел стоит на морозе, ожидает. Тогда я скоренько вернулся в хату, будто играть. Сел и гармонь на колени, а бубен возле себя поставил. Попиликал, правда, немножко. Те, кто были в хате, потопали-потолклись и стихли. А я боком, боком — дра́ла с хаты! Эх, рассердился Филипп — нет гармони и бубна. Запряг коня — думал нагнать меня по дороге. Да где ж это он меня нагонит, если меня так везли, что конь всю дорогу стрелой летел!.. Приехали мы в Малиновку, гармонь и бубен в сарае в сено запрятали, а сами в хате в уголку притихли — знали, что Филипп искать будет…
— А ночи ж долгие… — перебила мать отцову речь. — Филипп ездил-ездил — измотался вконец. Он и прислушивался, и в окна заглядывал, а кругом тихо-спокойно… И все ж не утерпел, заехал ко мне, спрашивает: «Где Граська?» Я и говорю: «Сегодня не был еще, а что?» А вижу, что он злой-презлой — не верит мне, что Граськи нету у меня. «А ничего!» — рассердился он и хлопнул дверями. Поехал назад в Ходоров. На том и закончились их крестины. Хлопцы ж наши ухари были: выследили Филиппа, когда он ехал домой, и тогда уж как стали играть — до утра…
После короткой паузы мать спросила отца:
— А ты мне так и не рассказал, что тебе тогда было, когда воротился домой?
— Что? Другую гармонь купили.
— Как другую? — удивилась мать.
— А так. Филипп продал свою.
— Вот видишь, у тебя все не так, как у людей… Сколько ко мне ходил — и всегда без гармони: то Яшка Ратниченок принесет свою, то еще кто… Дадут люди, так ты уж и рад стараться… Что-то мне помнится, что не было гармони у вас!
— Ну не было… Филипп и эту, другую, продал…
— А после ты еще и на какой-то маленькой играл… В пост же нельзя танцевать — грех. А как раз вербное воскресенье было, и я в Пропойск ходила. Девка ж — наряды нужны. Вот и ходила, чтоб юбку какую да кофту к пасхе купить. И так ногу натерла — тут вот, на пятке, мозоль здоровую намяла. И на́ тебе — вечеринку хлопцы устроили… Чую, и Дзюбкарь мой там. — Мать смеется: — Давно уже, Грасичка, не называла тебя так… Когда все то было… Ох, годы, годы… Летят как быстро!
— Мама, а почему Дзюбкарь? — спросила Надя. И к отцу: — У тебя ж, тата, нос был нормальный до войны, правда?
Я хотел ущипнуть Надю, чтобы она тут же замолчала, перестала про нос: у отца, конечно, до войны был красивый нос…
— За что Дзюбкарем мать меня называла? — заулыбался отец. — Шлем я солдатский носил… Островерхий такой, с клювиком.
— Буденовка это, а не шлем, — сказал Женя.
— Правильно, буденовка. Но и шлемом называть можно… Вот поэтому-то мать и прозвала меня Дзюбкарем. А в тот вечер особенно старалась. Чуть что: «Не подходи, Дзюбкарь!» Все веселятся, пляшут, а ее завидки берут, она и недовольна. Я раз к ней подступился, другой, а она все свое: «Отстань, Дзюбкарь!» Тут, вижу, Акулинка смеется — услышала, значит. А потом и она зачастила: «Дзюбкарь!» Была такая Акулинка, на краю Малиновки жила. Косоглазая рохля, с буклями на голове. И когда она успевала накручивать свои букли… Ага, гляжу, Ева моя рассердилась — заковыляла домой, не усидела!
— Да не так же все было, не так! Очень я там слушала, что твоя Акулинка говорила, — начала оправдываться мать. — Я станцевала польку, а нога так разболелась, что хоть плачь! Махнула рукой на танцульку — и домой. До Марьи дохромала, села возле окна, гляжу, как люди ходят. Сама себя прокляла, что пошла на ту вечеринку… А за мной, помню, увязался Коля Марковичев — выпивши был — и всю дорогу надоедал. В женихи все набивался, спрашивал: «Почему бы тебе, Ева, за́ меня замуж не выйти?..» Убежать от него я не могу —
