забранит меня?»
— А то, что я правильный выбор сделал… — Я не понимаю его. Он тут же разъясняет: — Ого, если бы этих зайцев да увидал кто-нибудь из наших деревенских — ни за что не усидел бы вот так, как ты тут, пальнул бы. Обязательно пальнул! Ясно?
— А-а… — И я радуюсь, что отец меня понял, что он на моей стороне. — А выбор-то при чем тут?
— Выбор? Помнишь, мы ходили на лису?
— Помню.
— Так вот. Тогда я все думал, кого из вас начать приучать себе в помощники, так сказать, своей левой рукой сделать… Ну, дал я вам обоим выстрелить…
— В дощечку стреляли. И я семь дробинок загнал!
— Вот-вот! А почему ты загнал, а не Женя? Он же старше да и раньше уже стрелял, понимаешь?
— А что? У него, может, патрон холостой был?
— Не-ет, патроны одинаковые были.
— Не понимаю.
— Он, когда нажимал на спуск, жмурился. А ты сразу — щелк! Ты не ждешь выстрела, а он только и думает о нем…
Мы свернули в сторону, и через несколько метров отец остановился.
— Пить не хочешь? — спросил он.
— Ай, криничка… И сруб даже! В лесу, а кто-то ж вот сделал… Чистая вода какая! — дивлюсь я, видя свое отражение в воде.
— Я каждый год ее поправляю, чищу.
— Так это здесь мой дед жил?
— Тут, выходит… Вот на той деляночке огород был. — Отец показал рукой на пролысину впереди нас. — А левее чуть — там хатка стояла, или, как ты говоришь, лесничевка… А где полынь растет — видишь? — хлев был. Я хорошо помню — все стены дробью иссечены… Соберутся, бывало, лесники — и давай пулять: мол, чье ружье кучней бьет. В этом же вот, что у тебя, ружье стволы от нашей старой пистонки. И видишь, какие еще стволы! А занесу Никите, пусть подберет под них колодку хорошую да ложу сделает новую — ружье не уступит любому магазинному…
У дядьки моего, Никиты, я кое-когда бывал. Золотые руки у человека! Оружейник что надо — на всю округу. И охотник заядлый.
Эти стволы от дедовой пистонки?.. Мне кажется, что все то, про что рассказывает отец и что связано с моим дедом Андреем, было давным-давно. И какие уж там стволы могли уцелеть в такое бурное время! Но уцелели же вот. Недавно отец принес для меня это переделанное из пистонки ружье — валялось оно за печкой у Адамовича.
— Не поехал бы он в Сибирь, дед твой, разве мы не ходили б с ним на охоту?.. Все тогда наши выбрались — один я и остался. Марша, правда, вернулась обратно, замуж тут вышла и застряла в Тросливке, так как Захар ее там жил. Никита тоже вскоре вернулся и, кажется, твердо окопался в Бакове — место ему очень по душе пришлось: Сож под боком, луг, лес… Теперь уже сидит не рыпается. Речка, знаешь, великое дело!.. Оно, может, и тут место хорошее, у нас, но вода далековато. А это уж не по мне без воды. Уехал бы и я куда-нибудь к реке, на бережок, да где ни был, а лучшего уголка, чем тут, так и не нашел. Перед войной надумали уже выбираться в Славгород, но не успели… Что ж, пусть и нет речки поблизости, но все равно мы не сидим без дела. Всех зверей как на привязи держим — и сухопутных и водяных…
Отец любит шутить, и я понимаю его: без шутки, может, и нельзя. Она снимает с души налет будничности, украшает ее улыбкой и, наверное, воодушевляет даже на что-то возвышенное, верное.
— А дед еще и на Усохе жил? — спрашиваю у отца.
— Хату там купил и переехал из лесу. А потом уже, как стали землю давать, в Ходорове огнездовался. Пятистенку выстроил ладную — семейка ж дай бог какая! Да и дети выросли — Филипп, Никита, я… Конечно, не один он махал топором. И только бы, кажется, жить да радоваться, а тут на ту беду мама померла… Вот и перевернулось все…
Я услышал от отца рассказ про моего деда Андрея Парфеновича, который после похорон бабушки моей, Марьи Акимовны, прожил в одиночестве совсем мало. Как-то однажды, позавтракав, он куда-то ушел. Домой воротился только через неделю, поздно вечером. И не один — привел из далекой залесной деревеньки себе в жены костлявую Арину, которая к этому времени похоронила уже второго мужа. И вот Арине выпала новая радость — старый Андрей стал ее третьим…
Новая метла по-новому метет. И это правда. Арина-мачеха не только «мела». И не только постукивала ухватом возле печки, нет! Вскоре кочерга ее смело гуляла по спинам невесток, по рукам падчериц Христины и Лизаветы, по стегнам пасынков Герасима и меньшого, Павлика, — все они жили при отце.
Мачеха, когда видела, что ей что-то не по душе, вся ходила ходуном, стучала, кажется, всеми костями своего скелета, а потом забиралась на печь и там пыхтела, как квашня, и ойкала-ахала, посылая всяческие проклятия своим обидчикам. Старик потакал ей — супруга все-таки, утеха! Она и лютовала, забрав волю в чужом доме. Где ж это было, чтоб мачеха, да еще с таким норовом и опытом уступала в чем-нибудь пасынковой жене… Не-ет!
— У нее, вона, один в пушку, а другой в брюшку, — юлила она перед стариком. — А в хате как запущено, не видишь? А ведь это ее дело, снохи… Надо отделить Граську!
— Отделить? — попробовал перечить дед Андрей. — Это же мои дети… Мои, не чьи-нибудь! Так пусть при мне и живут, куда же их отделять, зачем?
— Пусть идут куда хотят… А не отделишь — не жить нам вместе мирно-спокойно…
Под вечер, подоив корову, Арина стала убирать молоко. Залила в горшки, спрятала в судник под замок. А тут как раз внучка проснулась — Нина, дочка того самого Граськи, которого мачеха отделять надумала. Подошла внучка к бабке, попросила «мака». Арина не поскупилась. Но вместо молока Нина получила полную кружку обмывок из подойника (какая «добрая» бабка Арина!). Правда, эту сценку своими глазами увидал пасынок Граська. Он поднялся с нар, что были около печи, взломал замок… Не таился, сделал все это у мачехи на глазах. Обмывки выплеснул мачехе в глаза, но та успела отскочить, и потому облил ей только космы да кофту…
Арина неделю грохотала домашней утварью, пыхтела и охала. На этот раз многого добилась — старик согласился отделить сына. Но и этого
