Раз уж вы развлекли меня портретами своих бывших жен (какая галерея! но я к ней еще вернусь!), то теперь моя очередь поведать вам свою семейную сагу. Не далее как вчера вечером я отыскала в углу подвала старые фотографии и нос к носу столкнулась с призраком. Это был призрак моего отца. Кстати – да, я верю в призраков. Точнее говоря, верю в то, что у каждого из нас свои скелеты в шкафу. Возвращаясь к вашему сравнению с потайной комнатой Синей Бороды, признаюсь, что скелет отца действительно висел там в темноте, подвешенный на крюке…
Как и все девочки, я обожала отца. Вплоть до того апрельского вечера, когда он предал мою любовь, – мне было тогда тринадцать лет. В то время мы жили в парижском пригороде под названием Дёй-ла-Бар (в котором явственно слышатся корни таких слов, как «траур» и «преграда»; если вы считаете, что на мне лежит проклятие, окропите компьютер святой водой), и из школы домой я ездила на автобусе. Я сидела на переднем сиденье, уткнувшись носом в стекло, чтобы не принимать участия в общей болтовне, как вдруг, опустив глаза, увидела в машине, остановившейся рядом с автобусом на светофоре, знакомую фигуру.
В машине был отец, но это была не наша машина. Он занимал пассажирское сиденье небольшой синей «Рено-5». Рядом с ним, на водительском месте, сидел еще кто-то, но я не видела кто – заметила только кусок одетой в джинсы ноги, коленку. Образ этой коленки преследует меня еще и сегодня. Знаете, почему? Потому что мой отец оглаживал эту коленку. Он тискал ее и мял, как делают мужчины в состоянии крайнего возбуждения. Несмотря на то что в свои тринадцать лет я имела самое смутное представление о сексе, мне стало так плохо, что у меня пошла носом кровь.
Автобус тронулся с места, машина – тоже, унося моего отца вдаль. Кровь лила у меня из носа ручьем. Ребята в автобусе закричали и принялись наперебой протягивать мне пачки бумажных носовых платков. Я вышла на своей остановке никакая; ноги у меня подгибались.
Вечером я не могла заставить себя посмотреть отцу в глаза, сказала, что плохо себя чувствую, и не выходила из своей комнаты.
В следующие дни я пыталась изгнать из памяти ту коленку. Внушала себе, что мне показалось, – ровно до того дня, когда навестила отца на работе (он торговал садовыми принадлежностями) и узнала, чья это была коленка и кому принадлежала синяя малолитражка «рено».
Его любовницу звали Эстебаном. Молодой красивый испанец. Он ходил, крутя задницей, между горшками с геранью и петуньями. В его присутствии мой отец преображался. И слепой заметил бы, что он влюблен по уши. Что может тринадцатилетняя девочка против этой суровой правды?
Избавлю вас от описания моих душевных мук и испытанного мною чувства омерзения. О том, сколько лишних килограммов я набрала, заедая открывшуюся мне тайну, тоже умолчу.
Отцу понадобилось еще два года, прежде чем он решился уйти от матери. Только ушел он не к Эстебану, а к Пьеру. Или к Полю. Или к Жаку. Не помню точно. Больше мы с ним не виделись. Он умер от СПИДа когда мне исполнилось двадцать два года. Жизнь он вел настолько разгульную, что от него почти ничего не осталось. После его смерти мы с матерью и братом разбирали вещи у него в квартире, и я, сама не знаю почему, взяла себе на память зажигалку «Зиппо».
Как видите, я ловко вывернулась: вы просили меня рассказать, как я докатилась до сырой дыры, а я вместо этого изложила вам совсем другую историю. Но жизнь – это цепочка связанных между собой событий, вытекающих одно из другого, в точности как в лучших из ваших книг. В следующий раз расскажу. Простите, если нарушила заданный вами легкий тон, который так нравится мне в ваших письмах.
Поверьте, я всей душой стремлюсь к легкости (во всех смыслах!), но у меня не всегда получается.
Пытаюсь представить себе вас в огромном доме, посреди вечного бардака, с ходящими за вами хвостом шестерыми детьми и донимающими вас многочисленными женами. Как вам на фоне этих семейных разборок удавалось еще и писать?
Я ужасно хохотала, читая про вашу вторую жену. Действительно, со смеху помрешь – писатель вроде вас рядом с квохчущей курицей (или с энергетическим вампиром – что вам больше нравится). Вы правильно сделали, что от нее сбежали. Хотя мне нелегко найти оправдание мужчине, бросающему семью, и теперь вы знаете почему.
Норвежка вроде бы производит впечатление получше – жалко, что я ничего не знаю о Норвегии. Рискну предположить, что трое ваших детей – блондины, не склонные к выражению эмоций и обожающие бегать на лыжах.
Разумеется, больше всего меня интересует ваша четвертая жена. Я прямо-таки сгораю от любопытства, но не хочу показаться бестактной. Вы ведь, наверное, все еще живете с ней, а мы с вами недостаточно близко знакомы, чтобы я могла задавать нескромные вопросы. И все же…
Как выясняется, интернету верить нельзя. Четыре брака! Что еще они там насочиняли по вашему поводу? Я, например, читала, что вас выдвигали на Нобелевскую премию. Это правда или нет? (Может, ваша норвежка входит в жюри? Блат?)
Несмотря ни на что, хочу поблагодарить вас за комплименты, высказанные в начале предыдущего письма. Я польщена – вы нашли, что у меня, как говорится, «хорошее перо». Но я категорически возражаю против того, чтобы меня причисляли к творческим личностям. Ведь все, о чем я вам рассказываю, происходило на самом деле, а описывать реальные события не так уж трудно. Но вот к чему я совершенно не способна, так это к вымыслу: выдумать несуществующих персонажей, заставить их действовать в выдуманных обстоятельствах – тут я пас. Если я не слишком коряво строю фразы, то лишь потому, что очень много читаю. Кроме того, по роду деятельности мне приходилось бороться со злом при помощи слов. Ой, закругляюсь. Я сегодня иду в гости и должна «почистить перышки». Работы у меня, как понимаете, ого-го!
Если будете хорошо себя вести, расскажу, как все прошло.
Дружески (с вашего позволения),Аделина
2 марта 2013
От кого: Пьер-Мари
Кому: Аделина
Дорогая Аделина!
Начну с чисто технических деталей. Умолчания в ваших письмах (я имею в виду многоточия) выписывают поразительные зигзаги. Не могу сказать, чтобы это сильно меня смущало, но я не понимаю, что за ними кроется. К счастью, вы ими не злоупотребляете. Лично я их терпеть не могу. Хотите пари? Попробуйте отыскать в моих книгах хотя бы полтора десятка многоточий – уверен, у вас ничего не выйдет. Писатели, обильно уснащающие свои тексты многоточиями, напоминают мне истеричных типов, которые делают вид, что рвутся в драку: держите меня семеро, не то я сейчас всех тут порву! На самом деле они нисколько не расположены драться – так, только щеки надувают. Вот и с многоточиями в тексте то же самое. Эх, если бы я захотел, намекает любитель многоточий, вы бы рот разинули от красоты моих описаний, от живости моих диалогов и от блеска моего анализа. Мне ничего не стоит облечь все это в слова, но я себя сдерживаю. Пока! Меня так и подмывает шепнуть такому виртуозу пера на ушко: давай, старина, покажи, на что ты способен, сними намордник и дай своему таланту развернуться во всю мощь. Пусть он поразит нас как громом! Мир литературы замрет в ошеломлении, это я тебе гарантирую.
Ладно, что там за визит в гости? Хорошо провели время, несмотря на простуду? Кстати, она прошла? Не сомневаюсь, что да, – благодаря вашим целебным настоям. А вы не пробовали натирать грудь и спину экстрактом лаванды? Насчет лечебного эффекта не уверен, зато хорошо пахнет.
Ваша история меня растрогала. Отношения девочек со своими отцами… (Кажется, я поставил многоточие! Стыд мне и позор, но согласитесь, где еще можно поставить многоточие, если не после фразы: «Отношения девочек со своими отцами»? Да нигде! Надо дать всем писателям совет: никогда не используйте многоточие; единственное исключение из правила – это фраза: «Отношения девочек со своими отцами…»)
Первым делом я задумался: а чем, собственно говоря, этот человек предал вашу любовь? Тот факт, что он влюбился в Эстебана, нисколько не мешал ему любить свою дочь, то есть вас. Вы же сами признались: до тринадцати лет вы его обожали, и наверняка – он вас тоже. Разве он не имел права отдаться своей страсти? Неужели вы предпочли бы, чтобы он хранил верность нелюбимой, несчастной, угасшей женщине? Но затем вы написали: он ушел от нас, и больше мы с ним не виделись. Вот тут всякая аргументация теряет силу, и остается только боль. Плюс чипсы и печенье (которыми, если я правильно понял, вы начали обжираться задолго до этой драмы. Какой я все-таки негодяй! Вместо сочувствия – изучение хронологии событий. Простите). Ни в коем случае не выбрасывайте «Зиппо»! Не исключено, что настанет день, когда вы все простите своему недостойному отцу, и обладание этой «Зиппо» наполнит вас счастьем.
Вы верите в призраков? Я – нет. А должен бы, потому что один раз видел призрак. Сейчас поведаю, как это произошло. Тем более что вы рассказали мне о своем отце, а я видел призрак своего отца. Мой отец умер в 1987 году от инфаркта. Как говорится, легкая смерть. Раз – и все. Никаких больниц, никаких временных улучшений и последующих ухудшений, никаких белых халатов, никаких операций под общим наркозом, никаких пробуждений, когда вы сжимаете худую бледную руку: операция прошла успешно, папа, все будет хорошо. Ничего подобного. Мой отец тихо осел на тротуар, ткнувшись носом в витрину обувного магазина. Это было зимним днем 1987 года в Дьёлефи (департамент Дром). Он упал на колени. Очки слетели у него с носа. Мать – она была рядом – первым делом бросилась подбирать очки, чисто рефлекторно, за что потом корила себя всю оставшуюся жизнь: «Я нагнулась не к нему, а за очками! Господи, вот идиотка! Какая же я идиотка!» Ей сотню раз объяснили, что это была нормальная реакция. Что она наверняка мгновенно осознала, насколько все серьезно, и у нее в мозгу включился защитный механизм – так человек теряет сознание от сильной боли. Мозг говорил ей: ничего страшного, просто очки упали, – вот она и подняла очки. Мама, это нормальная реакция организма! Ну да, понятно, но все же какая идиотка! Отцу было 75 лет, мне – 35. Я тяжело переживал его смерть. Я любил его – не той слепой любовью, какую испытывал к матери, но все же сильно любил: он был хороший человек. Но заплакать так и не смог – ни когда мне сообщили о его кончине, ни когда съехались родственники, ни во время отпевания в церкви, ни на кладбище.
