что! Но y которой-нибудь из них, верно, больше прав?
— То-то вот, что разобраться в правах их больно мудрено. Цесаревна — дочь царя Петра, а принцесса — внучка его старшего братца, царя иоанна Алексеевича {Для большей наглядности мы прилагаем здесь родословную Дома Романовых от царя Алексёя Михайловича до середины XVIII века.}. Но как сама-то нынешняя государыня — дочь того же царя иоанна, и принцесса ей, стало быть, по плоти родной племянницей доводится, то, понятное дело, сердце ее клонит больше к племяннице, как бы к богоданной дочке, хотя та по родителю своему и не русская царевна, а принцесса мекленбургская. Эх, Лизавета Романовна! кабы вам попасть в фрейлины к нашей цесаревне…
— Нет, Гриша, покойная сестра моя была фрейлиной при принцессе…
— Да ведь вы сами-то душой больше русская, а в лагере ворогов наших, не дай Бог, совсем еще онемечитесь!
— Принцесса вызвала меня к себе в память моей сестры, и я буду служить ей так же верно, — решительно заявила Лилли. — Довольно обо мне! Поговорим теперь о тебе, Гриша. Отчего ты, скажи, y своих господ не выкупишься на волю?
Наивный вопрос вызвал y крепостного камердинера горькую усмешку.
— Да на какие деньги, помилуйте, мне выкупиться? Будь я обучен грамоте, цыфири, то этим хоть мог бы еще выслужиться…
— Так обучись!
— Легко сказать, Лизавета Романовна. Кто меня в науку возьмет?
— Поговори с своими господами. Поговоришь, да?
— Уж не знаю, право…
— Нет, пожалуйста, не отвертывайся! Скажи: «да».
— Извольте: «да».
— Ну, вот. Смотри же, не забудь своего обещание!
В разгаре своей оживленной беседы друзья детства так и не заметили, как гоффрейлина принцессы возвратилась в приемную. Только когда она подошла к ним вплотную и зоговорила, оба разом обернулись.
— Что это за человек, Лилли? — строго спросила Юлиана по-немецки.
Как облитая варом, девочка вся раскраснелась и залепетала:
— Да это… это молочный брат мой…
— Молочный брат? — переспросила Юлиана обмеривая юношу в ливрее недоверчивым взглядом. — Он много ведь тебя старше.
— Всего на три года.
— Так его мать не могла же быть твоей кормилицей?
— Кормила она собственно не меня, а Дези. Но так как Дези мне родная сестра, то он и мне тоже вроде молочного брата.
— Какой вздор! С той минуты, что ты попала сюда во дворец, этот человек для тебя уже не существует; слышишь?
— Но он играл с нами в деревне почти как брат, научил меня ездить верхом… даже без седла…
— Этого недоставало!
Фрейлина круто обернулась к Самсонову и спросила по-русски, но с сильным немецким акцентом:
— Ты от кого прислан?
— От господина моего, Шувалова, Петра Иваныча, к вашей милости. Вы изволили намедни кушать с ним миндаль — Vielliebchen; так вот-с его проигрыш.
Нежно-розовые щеки молодой баронессы зарделись более ярким румянцем.
— Хорошо, — сухо проговорила она, принимая конфеты.
— А ответа не будет?
— Нет! Идем, Лилли; принцесса уже ждет тебя.
III. Мечтание принцессы
Сын фельдмаршала графа Миниха, камер-юнкер Анны иоанновны, а по ее смерти — сперва гофмейстер, а затем и обер-гофмейстер при Дворе Анны Леопольдовны, дает в своих «Записках» такую, быть может, несколько пристрастную, но очень картинную характеристику молодой принцессы:
"Она сопрягала с многим остроумием блогородное и добродетельное сердце. Поступки ее были откровенны и чистосердечны, и ничто не было для нее несноснее, как столь необходимое при Дворе притворство и принуждение… Принужденная жизнь, которую она вела от 12-ти лет своего возраста даже до кончины императрицы Анны иоанновны (поелику тогда, кроме торжественных дней, никто посторонний к ней входить не смел и за всеми ее поступками строго присматривали) влиела в нее такой вкус к уединению, что она всегда с неудовольствием наряжалась, когда во время ее регентства надлежало ей принимать и являться к публике. Приетнейшие часы для нее были те, когда она в уединении и в избраннейшей малочисленной беседе проводила… До чтение книг была она великая охотница, много читала на немецком и французском языках, и отменный вкус имела к драматическому стихотворству. Она мне часто говорила, что нет для нее ничего приетнее, как те места, где описывается несчастная и пленная принцесса, говорящая с блогородною гордостию".
О чем, однако, преданный Анне Леопольдовне царедворец деликатно умолчал, это — удостоверяемая другими современниками, необычайная для ее возраста наклонность к покою, к dolce far niente, доходившая даже до небрежение о своей внешности.
Когда Лилли, следом за фрейлиной, вошла к принцессе, та, едва только встав со сна, нежилась опять на "турецком канапе", с неубранными еще волосами, в "шлафоре" на распашку. Но в руках y нее был уже роман, который на столько приковал ее внимание, что стоявшая на столике рядом чашка шоколада осталась недопитой. При виде входящей Лилли, миловидные и добродушные, но апатичные, как бы безжизненные черты Анны Леопольдовны слегка оживились.
— Подойди-ка сюда, дитя мое, дай разглядеть себя.
Сказано это было по-немецки. С раннего детства находясь в России, принцесса говорила совсем чисто по-русски; но, окруженная немками, отдавала все-таки предпочтение немецкой речи.
— Она напоминает свою сестру Дези, — заметила тут Юлиана.
— Да, да, и станет еще красивее.
— Позвольте, ваше высочество, не согласиться. Девочка Бог-знает что заберет себе еще в голову.
— Да ведь она же не слепая, зеркало ей и без меня то же самое скажет? А для меня еще важнее зеркало души — глаза человека: по глазам я тотчас угадываю и душевные качества. У тебя, дитя мое, сейчас видно, душа чистая, как кристалл, без тени фальши. Наклонись ко мне, я тебя поцелую.
— На колени, на колени! — шепнула обробевшей Лилли Юлиана, и та послушно опустилась на колени.
Взяв ее голову в обе руки, Анна Леопольдовна напечатлела на каждый ее глаз, а затем и в губы по поцелую.
— Ну, теперь расскажи-ка мне, что ты делала y своих родных в деревне?
Своей лаской принцесса сразу покорила доверчивое сердце девочки. Лилли принялась рассказывать. Принцесса слушала ее с мечтательной улыбкой и временами только сладко позевывала.
— Да это настоящая пастушеская идиллие! промолвила она с элегическим вздохом. — А я томлюсь здесь, в четырех стенах, и во век, кажется, не дождусь того блогородного рыцаря, что избавил бы меня из неволи!
— У вашего высочества есть уже свой рыцарь, и не простой, а принц крови, — заметила более рассудительная фрейлина.
— Не говори мне об нем! и слышать не хочу! — с некоторою даже запальчивостью возразила принцесса.
— Принц намечен вам в супруги самой государыней еще шесть лет назад, не унималась Юлиана. — Вам можно было бы, уж я думаю, привыкнуть к этой мысли.
