— Старый солдат, вояка, видно, не раз глядевший в глаза смерти, — сказал он, кивая швейцару.
— Как же выглядит Алексей Петрович? Здоров ли? Ведь сюда доходят разные слухи, — спросил Чиляев, продолжая прерванный разговор.
— Здоров, крепок наш Ермолов, — улыбаясь, отвечал Пушкин. — Я просидел у него часов около четырех, пообедал, выпил с ним и чихиря, и цимлянского… За вас тоже пили… Любит, не забыл он Кавказ.
Швейцар, вешавший чью-то фуражку, вздрогнул.
— А когда ты видел его? — спросил Зубов.
— Совсем недавно, в мае… Заезжал к нему в деревню, он сейчас в Орловской губернии проживает, собирается переехать в Москву, что-то пишет, какие-то записки, кажется, о походе в Дагестан и Чечню в девятнадцатом году…
— Вашескородие… вы это об Лексее Петровиче сказываете? — делая шаг к Пушкину и застывая на месте, спросил швейцар.
Поэт обернулся, удивленный его срывающимся голосом.
— Да. А ты, служивый, знал его?
Остальные молча наблюдали за старым солдатом.
— Да как же… вашескородие… отца-командира не знать-то… Семь лет вместе были. Эти два креста они навесили мне… Как их здоровье, как бог милует его высокопревосходительство? — забыв и о ресторации, и о гостях, и о том, что его слышат остальные, быстро заговорил швейцар.
— Как твоя фамилия, солдат? — дружелюбно спросил Пушкин.
— Унтер Елохин…
— Ну пойдем, Александр Сергеевич, — трогая за рукав поэта, позвал драгунский капитан. — Тут ведь у Алексея Петровича столько осталось почитателей, что тебе дня не хватит рассказывать о нем.
— Сейчас, сейчас, — ответил Пушкин. — А что, Елохин, ты очень любишь своего генерала?
— Жизнь положу за Лексея Петровича. Вы, вашескородие, видать, хорошо знаете его и почитаете, ежели заехали навестить Лексея Петровича в деревню. Да и как не любить, — со вздохом сказал унтер, — человеком меня сделал, из пьяниц в люди возвернул, от крепости освободил, вот Егория самолично на грудь навесил…
— За что он у тебя? — поинтересовался Чиляев.
— За Дагестан, за поход в горы и за разгром Сурхая, — поглаживая бакенбарды, ответил солдат.
— А второй? — спросил Пушкин.
— За Лисаветполь, когда мы Аббаса с его персюками вконец разогнали… Палец там оставил, — показывая четырехпалую ладонь, сказал Елохин. — Ваше высокоблагородие, барин, — просящим, умоляющим голосом продолжал он, — у меня два человека в жизни, как два крыла у птахи, это — Лексей Петрович и, может, знаете, штабс-капитан Небольсин, Александра Николаич. Оба они как свет для меня, умирать буду, а последний вздох за них… Я о чем осмелюсь просить вас, барин, — уже совсем по-деревенски оказал солдат, — сделайте милость, доставьте старику радость, зайдите, не погнушайтесь, до нас с женой… Мы тут недалече свою хату, садок, кунацкую имеем… кур, гусей, поросят развели… Зайдите завтра, я слободный от работы буду, поишьте у нас щей добрых русских али борщ с помидором, чего сами схотите, гуся или утку и там оладьи с медком… Вам, вашескородие, все равно обедать в городе надо, а мене радость, об Лексей Петровиче, его жизни скажете, а-а? Сделайте так, и я за вас бога молить буду, вместе с Лексей Петровичем и Небольсиным в молебны впишу, а? Барин, добрая душа, господин… — Он замялся.
— Пушкин. Какой я тебе барин да еще высокородие? А вот за то, что добро помнишь и любишь Алексея Петровича, обещаю тебе, кавалер и герой, завтра в два, — Пушкин подумал, — нет, в три часа приду к тебе обедать, только уговор — не один, а вот с ними, — он обвел рукой улыбавшихся спутников.
— Милости просим… господа, рады с женой будем! — сияя от восторга, закричал унтер.
— …И второе: борщ, щи, огурчики и гусь пускай будут твои, а вот кахетинское, чачу и еще какое-нибудь зелье прихватим мы. Согласен, солдат? Да как тебя зовут-то? — хлопая по спине счастливого унтера, спросил, смеясь, Пушкин.
— Лександра.
— Значит, тезка, меня Александром Сергеичем… А теперь говори, где живешь, и жди нас завтра ровно в три пополудни.
— Тут недалечко, как от штаба корпуса, так направо через Патриаршу площадь, а там по Инженерной улице до Карабинерского проулка, а на нем и моя хата… Елохина, унтера, все знают, там сад из вишенья да яблок, опять же инжир, виноград — сразу найдете, — прощаясь с гостями, сказал унтер.
Когда Пушкин и его друзья расселись за столом, а немец-официант принес им дымящийся суп, капитан спросил:
— А что ты, Пушкин, серьезно обещал этому унтеру?
— Больше, чем кому-либо другому, и вас прошу пойти со мной… Человека, который так почитает Ермолова, так помнит добро, оказанное ему, обмануть и подло и недостойно. А потом, друзья, мне осточертели восточные пити и немецкие кюхен-супен, хочется своих, российских щей или борща со свининой и томатом…
Он выпил бокал цинандали и принялся за «немецкий кюхен-супен».
Жена Елохина, Мавра Тимофеевна, хотя и не очень верила в то, что знатные господа «из Петербурга» и тифлисские офицеры пожалуют к ним, но, привыкнув беспрекословно подчиняться сначала первому мужу-фельдфебелю, скончавшемуся три года назад, а теперь второму мужу, Саньке, зарезала гуся, ощипала двух петушков, купила на базаре сазана, только что выловленного из Куры, и, гремя посудой, с утра начала готовить обед.
Тушинский сыр, помидоры, разная зелень от цицмады до тархуна, баклажаны стояли на столе в ожидании гостей.
— А что, приедет ли твой важный господин, не обманет ли? — тревожась за пышное угощение и видя, как волнуется муж, раза два спросила Мавра.
— Приедет, человек верный, раз к Лексею Петровичу вхож и дружен. Ермолов знает, с кем дружбу водить, — не без самодовольства ответил старый солдат, явно намекая на свою близость к Алексею Петровичу.
Судя по опрятному виду дома, по тому, как велось хозяйство Маврой Тимофеевной, по чистой кунацкой (домик был разделен на две половины, так, как строили их казаки и горцы на Северном Кавказе), по множеству кур, галдению индюшек, гусей, уток, по блеянию овец, доносившемуся из сарая, построенного за небольшим густым садом, было ясно, что Елохин жил крепкой, зажиточной жизнью, что наконец-то забулдыга-солдат, бывший крепостной помещика Салтыкова, обрел сытую, спокойную жизнь.
Вдова фельдфебеля карабинерного полка вместе с домом, садом и кое-каким достатком, оставшимся от покойного мужа, принесла Саньке маленького трехгодовалого сына, которого, как своего, полюбил Елохин. Все, что когда-то казалось недостижимым и невозможным, было у него, и старый солдат каждую субботу ходил к вечерне, вознося молитвы за рабов божиих Алексия и Александра, открывших ему на старости лет обеспеченную, спокойную жизнь.
Соседи, тоже из отставных солдат, женатых на переселенных в Закавказье русских бабах, уже знали, что у Елохиных ожидаются гости — знатные и чиновные люди. Поминутно то одна, то другая соседка якобы случайно, ненароком выбегала во двор, бросая любопытствующие взгляды через плетень и сквозь садовые заросли, пытаясь разглядеть, кто же прибыл к унтеру.
Около трех часов дня загремели колеса, послышались голоса, смех, оживленный говор, и поспешивший на шум Санька со счастливой улыбкой распахнул ворота.
— Милости просим, вашескородие, господин Пушкин, — кланяясь и пропуская гостей во двор, говорил он.
— Здравствуй, старик, здравствуй, ермоловский герой, — похлопал его по плечу Пушкин.
За ним шли друзья: полковник Дорохов, офицеры Ханжонков и Сухоруков, которых на свой страх и риск отпустил из Действующей армии генерал Остен-Сакен «по болезни зубов в город Тифлис, сроком на 14 дней», на самом же деле, чтобы проводить Пушкина, вскоре уезжавшего в Россию; одетый в адъютантский мундир подполковник Чиладзе, ротмистр Андроников, за которым трое слуг-грузин несли на табахах различную еду, а еще двое — бурдюки с вином.
— А это уж особо, этим почтим нашего Алексея Петровича, пожелаем ему здоровья и долгой жизни, — доставая из возка три бутылки шипучего цимлянского, сказал Пушкин. — А-а, хозяюшка, будем знакомы, — пожимая руку счастливой, растерявшейся Мавре Тимофеевне, продолжал он.
За ним в кунацкую пошли остальные гости, провожаемые застывшими у своих плетней соседями.
— Хозяюшка, корми нас обедом сразу, — сказал Пушкин, когда они расселись за столом в чистой горнице. — Сейчас, — он взглянул на брегет, — без двадцати три, а в половине пятого за нами заедет князь Чавчавадзе, и мы поедем в Кахетию.
— Батюшка, все готово, барин хороший. И борщ, и гусь, и курятинка, — засуетилась Мавра Тимофеевна.
Елохин и Пушкин разливали по стаканам вино, гости ели, весело, оживленно и шумно, переговариваясь. Чиладзе запел «Мраволжамиер», Андроников подтянул; Пушкин, не зная слов застольной, дирижировал.
— Хорош борщ! Я такого не едал со дня выезда из Москвы, дай-ка еще, хозяюшка, — попросил Ханжонков.
