Когда в доме молчание, это хуже всего. Предметы зависли и встали на свои места. Джесика заглохла сама по себе. Я тоже, пока не дали по графику свет, сидела на диване без мыслей и чувств. Все было по фиг: и дом, и жизнь, и, особенно, Таня. Потом прилипла к экрану и увлеклась разными телегероями.
Утром подошла извиняться. Знаю, не виновата она, что я такая. И она не виновата в самой себе, а я — в ней. И это для меня хуже отравы, потому что тогда правде неоткуда взяться.
— Мам, извини. Надо бы нам хоть в пост остерегаться словопрений.
— Ладно. Помоги накрыть на стол. Посмотри-ка, отец оделся?
— Бреется еще. Знаешь, я ему рубашки постирала.
— Что это ты спозаранку — совесть замучила?
— Как тебе картошка — не пережарила я ее наконец?
— Вкусная картошка. Немного суховата, но ничего.
— Рассыпчатая получилась, как ты любишь.
— Ты не видела мои очки?
— На холодильнике, вон, рядом с молитвенником.
— Ага. Вот, посмотри… Я уже несколько раз почитала, теперь попробуй ты… Мне кажется, эта молитва как раз на сегодняшний день. И на следующей странице не плохая.
— Хорошо, мам, я сбегаю за хлебом, потом разберемся.
— А что, нет хлеба? Вон ломтики в хлебнице еще остались. Может, хватит на завтрак?
— Мам, ломтики еще позавчерашние — их Джесике пора отдавать. Да что с тобой? Сбегаю, говорю, за хлебом, потом вместе возьмем книжку и посмотрим, что ты там откопала.
— Не книжку, а молитвослов.
— Я про него и говорю. Где деньги, в шкафу?
— Ксена… Ты быстрей возвращайся. Если очередь, не стой. Обойдемся как-нибудь. Я коржиков напеку.
— Да что я, маленькая в конце концов? Все, говорю, будет как надо.
И ведь не сомневалась я, глядя немигающими глазами в разом осунувшееся ее лицо, что будет как надо. Даже смешно было насчет ее задних мыслей и к тому же немного радостно, потому-то и до магазина я пробиралась бегом, но не как на крыльях, а словно улица была сном и я в нем увязала. И хлеб как раз сгружали, словно в замедленной съемке, и кот рыжий перебегал дорогу, словно в тумане. Рука с мелочью падала на прилавок так долго, что… — Дайте, пожалуйста… Нет, подождите. Стаканчик водки, пожалуйста.
И, опрокинув в себя, словно проснулась.
3
— Ну вот, потом ты будешь говорить, что мы тебя никуда не пускаем. Хотите, считайте меня прорицательницей, хотите — кликушей, но то, что дома меня встретят точно такими словами, я видела так ясно, что хоть лбом о них бейся.
Звуки разные, шорохи беззастенчиво сновали кругом, по-деловому разборчиво. Продавщица попискивала калькулятором, не глядя в мою сторону, словно выдать спозаранку сто грамм прилично одетой девушке в нашем непьющем городе — сущий пустяк. Или голый факт, не достойный принципиального внимания.
Ноги одеревенели и страсть как захотелось сесть, стиснув виски, на пол, раздвинуть широко колени и упереться в них локтями. Я сказала, пытаясь ухватиться за воздух:
— Девушка… Гм… Отведите меня домой, пожалуйста. Я в пятом корпусе живу. Борю Кузнецова знаете? Я его дочка.
Продавщица, прищурившись, посмотрела через мое плечо куда-то вдаль — там хлебная машина отъезжала или покупатель какой приближался, — улыбнулась как в туман и спросила безадресно:
— Это электрика?
— Ага, он хороший специалист. Его все тут приглашают, если нужно чего починить. Вам левый свет не нужен?
— Спасибо, на свет пока не жалуемся.
— Вы не подумайте, что я алкоголичка. Просто я за хлебом вышла и тяпнула вот ненароком… А у меня язва, и потому я дурею с первой рюмки. Жизнь такая, понимаете… Вас как зовут? Меня — Ксена.
— Можно и познакомиться: Жанна.
— Ты домой меня отведешь, Жанна?
— А телефона у тебя нет?
— Как нет, все как у всех. Ты считаешь, лучше позвонить? Может, и лучше. Но это не спонтанно делается… Много там у тебя еще стаканов? Дай еще один, отец придет, заплатит.
— А может не надо?
Я ведь прорицательница, я про эти ее слова наперед знала, но все равно слегка о них ушиблась и некоторое время молчала, бесполезно нахмурившись. Но тут на беду или на счастье появилась Маша — та покупательница, которую Жанна выловила через мое плечо своими ровными магнитами. Ух, и воспряла я, словно электричество во мне зажглось, да посыпались искорки из глаз. "Машка! — кричу. — Ты откуда в такую рань?" Идет себе, понимаете, летящей походкой ненакрашенная девчонка в бежевом платье, серьезная, ясная, работящая, подбородок приподнят, взгляд внимательный, сумочка, слегка из моды вышедшая, через плечо, надо отдать ей мою зеленую, ей под костюм подойдет, в котором она намедни причащалась, ух ты, Машка, это же девчонка из нашего прихода, настоящая христианка, целый день колесит пехом по городу, чтобы не тратиться на транспорт из грошей за учеников, в которых всаживает на дому разные школьные предметы, у нее мама больная, умница она наша, кормилица!
Искры сменились на слезы. Сквозь них улыбаться было не стыдно. Я могла бы, не мигая, глядеть в грустнеющие Машины глаза как в костер на берегу реки, отмечая смену отгоревших настроений. Да только покупатели, зашедшие с улицы, слишком назойливо трогали нас своими липкими взглядами, и Маша решительно сказала:
— Ну-ну, все. Уходим. Жанна, пачку печенья мне дай. Спасибо, моя хорошая.
— А-а, вы уже знакомы, — протянула я, печалясь и радуясь вместо всех. — Ведь ты не здешняя, когда это вы успели, а?
— Я сюда в гости прихожу.
— К кому это, секрет, да?
— К тебе, к тебе, глупая. Я сейчас к вам иду, ты что, не знала. Мы с Верой Николаевой договорились встретиться и сходить к одной матушке.
— А, договорились, значит…
— Дома Вера Николаевна? Ох, Ксена, опять ты за старое. Как жалко, а ты же год держалась. Ну что случилось?
— Случилось-то… Понимаешь… Это… Вот это… Ну как тебе сказать… Вот все это…
Мы стояли под ветхой липой. Высвободившись из-под Машиной руки, я, силясь задуматься, описала жестом полукруг в ватном воздухе и, встав напротив подруги, принялась пристально осматриваться.
Небо было низкое. Оно наползало с рассвета сквозь голые ветки знакомых с детства тополей громадной тучей, которую я приметила еще из окошка. Теперь та туча разлетелась на куски по всему небосводу. Тая, куски словно испускали запах гари. Это потому, что кругом стоял дым от бумажного мусора, который жители корпусов жгли в кучках у своих подъездов.
— Ну-у… — я беспомощно перевела взгляд на Машу.
Иногда я чувствую себя перед людьми собакой, которая не может им ничего толком объяснить. Теперь я глядела исподлобья, подобравшись к Маше вплотную. Машины глаза светились неподдельным сочувствием. Теплое, ровное ее дыхание освежило меня.
— Знаешь что…
— Знаю. Мы идем домой.
— Подожди. Ведь Москва не сразу строилась?
— Ну, да… Поговаривают, что — не скоро.
— Тогда прогуляемся немного. Ты ведь не торопишься? Пойдем в скверик за дорогой. Да и Вера Николаевна еще не позавтракала. Или ты хочешь к завтраку?
— Только если не надолго.
— Просто сдвинемся с места, чтобы не торчать посреди общества. Ну, погуляй со мной, Маша!
С продавщицей киоска у шоссе я была знакома не шапочно и выпросила на ходу бутылку пива, пообещав, что отец не сегодня — завтра заплатит. Ну, разумеется, он у меня за все заплатит.
Мы нашли подъезд поукромней, потому как в скверике пребывали мужчины, и там я, отпив немного из горла, прониклась к Маше жалостью — до того удрученный у нее был вид.
— Эй, — говорю, прищелкнув пальцами. — Не тормозись. Придем мы к Вере Николаевне, деться нам некуда, а на час раньше, час позже — не велика теперь разница.
— Ты шутишь надо мной. А ведь я ей обещала, а теперь получается, что я — твоя сообщница, потому что у меня не хватило…
— Ну, скажу я, так уж и быть, скажу, почему я выпила. Только тебе. И чтоб Вере Николаевне или кому в церкви ни слова. Да ты и не скажешь, я знаю. Понимаешь, я ребеночка хочу.
И как только такое угодило на ум? Кое-какие мысли, конечно, иногда крутились, но не так ясно, чтобы я могла их складно изложить. Теперь же меня несло как пташку к небесам, оставалось только хвостиком перебирать на шибко крутых поворотах.
— Мне нужен кто-то, кому бы я могла передать свое понятие о жизни. Мне сейчас тридцать, правильно? Еще можно пока потерпеть. Но если я так и останусь без мужа, то в тридцать три возьму и рожу мальчика — высокого, красивого, прекрасного. Заметь, в тридцать три года — эти цифры для… Тс!.. ты сама подумай. Только ничего не говори. И не бери в голову, будто я стану навязывать ему свое понимание. Как всю жизнь проделывал со мной мой отец. Не-а, я не повторение. Я просто буду говорить, без нажима. Хочет, пусть слушает. Но если не поймет… Тогда кранты. Тогда я повешусь.
— Да ты что, Ксена, не надо так! У тебя еще все впереди. И потом, по-моему, в твоих словах противоречие. А вообще, в нынешнее время дети стали такими циничными — лучше их не иметь.
