«Я стою здесь на пылающих ногах». О, господи! Какие еще пылающие ноги! Уже за одни эти слова он был достоин всего того, что с ним случилось.
Хотя, конечно, он не мог быть искренним, особенно с пикетчицами. Тогда у него была другая жизнь и другие приоритеты. Одно дело доказывать Оливеру и Дейл, что глупо вешать на режиссера ответственность за неизвестно где и кем совершенные убийства, и совсем другое — говорить то же самое в глаза разгневанным родственникам погибших. Ничего ужаснее нельзя себе представить. Чего бы стоили одни только газетные заголовки: «Брюс Деламитри оскорбляет многострадальных матерей». Это была бы главная и самая скандальная новость с церемонии вручения «Оскара». Брюс неожиданно для самого себя рассмеялся: какое ему теперь могло быть дело до новостей с оскаровской церемонии? Забавно, как может потеряться ощущение соразмерности, после того как копы истопчут твой газон, а бравые спецназовцы прорвутся в твой дом сквозь крышу.
Брюс выключил звук. Он выучил наизусть все, что говорили ведущие. Им нечего было добавить. Наверное, это самое ошеломительное падение, о котором им когда-либо доводилось рассказывать. Катастрофа, случившаяся с Брюсом (во всяком случае, по его же мнению), отвечала законам греческой трагедии, со всеми вытекающими отсюда ироническими последствиями.
Его высокомерие было первой ступенью к падению. Брюс стал таким знаменитым, гордым и прекрасным, что решил, будто он лучше других людей и, значит, не обязан подчиняться законам человеческого общества. И вот судьба повернулась к нему спиной, и никогда ему уже не подняться выше, чем в день вручения «Оскара».
На экране — снова дом Брюса. На этот раз без всяких полицейских. Видеозапись из его прошлой жизни — спокойная и мирная. Отлично снятый фрагмент документального фильма о домах голливудской элиты должен был еще раз продемонстрировать зрителям утреннего эфира, как много Брюс потерял. Брюс помнил, как над его домом кружил вертолет с видеокамерой на борту и каким ему это показалось возмутительным вмешательством в его личную жизнь.
Он снова подумал о соразмерности. Все познается в сравнении: теперь понятия «личная жизнь» для Брюса не существовало. Он был общественной собственностью. Его газон, усеянный копами, показывали по всем каналам. Он был во власти телевизионщиков. Они могли в любой момент установить телекамеру у него за спиной и сказать, что это в интересах общества. Брюс молча смотрел на великолепный дом, в котором некогда протекала его жизнь. Затем оглядел пустую комнату, в которой сидел.
Какой же долгий путь он проделал!
Всего за двадцать четыре часа.
Девушке в соседней комнате для допросов ее теперешнее окружение казалось более шикарным, чем то, к которому она привыкла. В комнате не кишели тараканы, в колени ей не тыкались мордами изъеденные блохами голодные собаки. Здесь не было брошенных машин и порванных пластиковых пакетов с мусором, в которых рылись крысы. Девушке не посчастливилось родиться в Голливуде. Ее домом служил побитый фургон из трейлерного поселка в Техасе. Она, как и Брюс, проделала долгий путь.
Но думать об этом она не собиралась. Ей было плевать на копов и на Брюса. Ей было плевать на то, откуда она пришла и где окажется завтра. Больше всего на свете ей хотелось умереть. Потому что его больше не было. Они были вместе так недолго, а теперь все кончено: она совсем одна на этом свете.
Глава четвертая
— Да я только и сказал, что с тем же успехом можно искать иголку в стоге сена.
Если бы все не было так серьезно, сторонний наблюдатель мог бы и улыбнуться — настолько мрачный антураж этой сцены не соответствовал банальности разговора.
Дело происходило в день вручения «Оскара», вскоре после обеда. В темный и мрачный подвал этих двоих затащили силой. Тони, девушка двадцати с небольшим лет, лежала навзничь поперек стола, запястьями и лодыжками прикованная к его ножкам. Боб, приятель Тони, болтался на свисающей со стены цепи. Одежда на нем была изрезана в клочья, и в этих лохмотьях, бывших некогда итальянским костюмом, он выглядел довольно жалко.
Мужчину, который упомянул иголку в стоге сена, звали Эррол. Он и его приятель, откликавшийся исключительно на обращение «мистер Кокс», были гангстерами. Под мышками у обоих торчали огромные пистолеты, причинявшие заметное неудобство. Оба щедро пересыпали речь нецензурными выражениями. Эррол с мистером Коксом полагали, что Боб их кинул, утаив от них наркотики. Боб, естественно, отвергал обвинения гангстеров. Обыск также ни к чему не привел, и в результате Эрролу на ум пришла пословица про иголку в стоге сена.
Мистеру Коксу пословица не понравилась.
— Вот глупости, — сказал он недовольно. — Нет больше никаких стогов. Во всяком случае, это большая редкость.
— Ну, и к чему эти придирки? — спросил Эррол.
— Послушай, если стопроцентная правда — это придирки, значит, я к тебе придираюсь, но только спроси любого на сто миль в округе, видел ли он когда-нибудь в своей жизни хоть один стог сена, и он пошлет тебя к едреной матери, не дожидаясь, пока ты поинтересуешься, не оставил ли он в этом самом стогу свои инструменты.
Тут Эррол сообразил, чем вызвано недоразумение.
— Да я не про это говорю.
— А про что?
— Иголка, о которой идет речь в пословице, никакого отношения к наркотикам не имеет. Там говорится про швейную иглу.
Мистер Кокс, большой любитель поспорить, уступать не собирался.
— А мне начхать на то, какая иголка имеется в виду, — заявил он. — В наши дни никто не станет терять иголки ни в каких стогах. Так что выбирай метафоры посовременней.
Боб, все так же висящий на цепи, тихонько застонал. Не проявили к нему внимания.
— Почему, например, не сказать, что с тем же успехом можно искать в сугробе дорожку кокаина? Такое сравнение до всякого дойдет.
Но теперь заупрямился Эррол.
— Нет, брат, не в кассу, — сердито возразил он. — Вся фишка в том, что иголка и сено очень непохожи, и найти иголку в сене хоть и трудно, но все-таки возможно. А кокаин и снег практически одинаковы. Один от другого хрен отличишь. Мой образ соответствует задаче трудновыполнимой, а твой — невыполнимой в принципе.
— Ага, хрен отличишь — пока не снюхаешь весь сугроб. Ноздря, она разницу почует.
Эррол засмеялся. Шутка разрядила атмосферу как нельзя вовремя: еще немного — и дискуссия переросла бы в ссору. Гангстеры расслабились, но Тони с Бобом уютней себя чувствовать не стали.
— Хорошо сказал, — с усмешкой уступил Эррол. — Если, снюхав весь сугроб, дойдешь до дури, от которой тебя потом всю ночь проплющит, значит, это и будет кокаин.
Мистер Кокс, довольный столь эффектным попаданием, испытал приступ великодушия.
— Не хочу делать из мухи слона, — заметил он примирительно, — но в языке, я думаю, должен отражаться современный образ жизни. Не всякая там деревенская дрянь, типа иголок и сена или… как его… старого воробья, которого на мякине не проведешь. Мне на хрен их мякина не нужна. И лошадей, которых у меня отродясь не было, я ни на какой переправе менять не собираюсь.
Боб снова застонал:
— Отпустите меня. Я ничего не брал.
С таким же успехом он мог бы обращаться не к живым гангстерам, а к их бетонным статуям.
— Боб, ты меня не обижай. Ты что, думаешь, я не умею считать? Думаешь, мы с мистером Коксом такие ослы, что и арифметики не знаем?
Боб торопливо заверил Эррола, что ничего подобного не думает.
— С чего же ты, крысеныш, взял, что я не способен заметить разницу между ста килограммами и девяносто девятью? Сотая часть — это не так уж мало. А если я отрежу от тебя сотую часть, ты это не заметишь, как по-твоему?
Чтобы вникнуть в смысл подобной угрозы, много ума не требовалось, но Эррол решил усилить эффект, схватив Боба за его мужское достоинство. Говорят, что практикующие древнее китайское искусство кунфу умеют в случае опасности втягивать мошонку. Однако вряд ли они могли бы это сделать, окажись их яйца зажатыми в кулачище огромного гангстера.
— Я отдал вам все, что получил от Спиди, — запротестовал Боб. — Я ничего у вас не крал. Я не вор.
Эррол выпустил из руки сотую часть Боба и переключил свое внимание на Тони. До сих пор она не принимала участия в беседе, и Эррол, видимо, чувствовал, что были нарушены правила хорошего тона. В конце концов, они с мистером Коксом выступали здесь в роли хозяев.
— Тони, твой приятель — вор? — поинтересовался он.
— Послушай меня, Эррол, — сказала Тони, стараясь говорить спокойно и убедительно, что было не так-то просто сделать, лежа на столе и не имея возможности пошевелиться. — Так у нас ничего путного не выйдет.
— Ясное дело.
— Если Боб вам все расскажет, вы его убьете.
— Мы все равно его убьем.
— Да, но не раньше, чем он заговорит. Поэтому он будет молчать, и мы здесь проторчим до Рождества.
