— Ну уж дудки! — сказал Олег. — Я и так душой грубею. Может, меня облагораживает тонкий изгиб талии? Впрочем, если ты настаиваешь…
Он снял со стены вырезанную из журнала манекенщицу в ночной сорочке и, перевернув страницу обратной стороной, снова повесил ее над кроватью. Веня сдержанно крякнул: на этот раз манекенщица демонстрировала сверхэкономный купальный костюм.
— Мужланы, — сказал он. — Казарменные замашки. Когда я вас только воспитаю…
Вообще Веню вряд ли можно было назвать человеком строгих правил: он никогда не сторонился женщин, напротив, был не прочь поухаживать всякий раз, когда к тому представлялся случай, но при всем этом его отношение к женщине нацело было лишено того наносного цинизма, которым часто бравируют в мужских общежитиях. И хотя женщины баловали его, ни Павел, ни Олег не помнили случая, чтобы, вернувшись со свидания, он словом или намеком обмолвился о том, что было и чего не было. Всяких разговоров на эту тему, если они носили слишком уж откровенный характер, он избегал, а иногда просто пресекал их. Однажды он выгнал из комнаты приятеля, когда тот принялся рассказывать пикантные подробности, своих встреч с буфетчицей аэродрома.
— Мышиный жеребчик, — сказал он. — Дерьма кусок… Тебя послушать — руки вымыть хочется. Ты бы представил со стороны, как сам выглядишь в своих рассказах — ох и не аппетитно же… Венец-природы!
Пляжных девиц у него над кроватью не было. Зато висела фотография девчонки в школьном платье с такими же большими, слегка удлиненными, как у самого Вени, глазами.
Еще в первый день их совместной жизни, когда Веня повесил эту фотографию над койкой, Павел сказал:
— Ишь ты, глазастая какая! Первая любовь, что ли?
— Нет, — сказал Веня, — это не первая любовь. Это любовь на всю жизнь.
— Везет же людям…
— Везет, — согласился Веня. — Это моя сестра.
— Смотри-ка, родственный какой, — удивился Олег. — Я свою больше за волосы таскал. Зануда — ни приведи бог!
— И я таскал… К сожалению. А надо было на руках носить…
Потом, когда появилась Надя, Веня как-то сказал, что она очень похожа на его сестру. Павел хорошо знал Надю, дочь капитана Варга, высокую смуглую девушку с чуть припухлыми детскими губами, порывистую и своевольную, умевшую одинаково легко танцевать самые современные танцы и бить без промаха нерпу, когда та на секунду выныривала из лунки, но ничего общего с Вениной сестрой, какой она виделась ему по фотографии, отыскать не мог.
«Впрочем, Веня всегда видит то, что хочет видеть», — подумал тогда Павел. Потом убедился, что Веня просто умеет смотреть лучше. Глубже. Целенаправленнее, что ли. Умеет схватить главное. А лучше сказать — действительно видеть это главное.
Но это было потом. А пока проходили годы. Облетела мишура. Ребячье озорство превратилось у них в глубокую и нежную привязанность друг к другу, к своей работе, из которой они уже не делали сказку. Они не фотографировались среди ледяных торосов, не ходили в меховых унтах, если можно было в них не ходить, не вешали над кроватями карабины. Они хорошо жили там…
В тридцать лет у Веньки от глаз побежали первые морщинки, у Олега торжественно выдернули седой волос. Он отмахнулся и сказал, что седым никогда не будет, потому что раньше полысеет. Это у них семейное. Но гены подвели, что-то не сработало в аппарате наследственности, и сейчас он сидит перед Павлом с широкой седой прядью через всю голову. И морщины у глаз. И сын у него, скоро три года будет.
«И у меня тоже, — подумал Павел, — и у меня тоже, наверное, скоро будет сын. Или дочка. Из Татьяны должна получиться хорошая мать. Венька всегда говорил, что у нее есть один бесспорный талант — быть женой и матерью».
Он представил ее сейчас в пушистом халате, с распущенными волосами и всю такую домашнюю, что ему тоже сделалось очень тепло и по-домашнему уютно.
Танька. Танюша… Откуда ты взялась? Да ниоткуда. Была и была все это время рядом, потом оказалось, что так надо.
— Ты любишь меня? — спрашивала она, и он ласково говорил:
— Ну, конечно, люблю, глупенькая ты моя. А как же иначе?
— И я тебя тоже, — спокойно говорила она. — Я тебя тоже люблю.
Они познакомились пять лет назад, долгое время были хорошими приятелями, ходили в кино или сидели в библиотеке — Таня готовила диссертацию; потом пили у нее чай, ужинали — иногда все вместе, с Олегом и Венькой, потом с женой Олега и Венькиной невестой, и Павел сейчас не помнит, когда она впервые погладила его по волосам, а он поцеловал ее, просто так, в ответ на милую ее ласку. И после этого тоже ничего не изменилось. Им было хорошо вместе. Спокойно и хорошо. Они не очень скучали друг без друга, но радовались встрече, и со временем как-то получилось так, что Павел привык постоянно чувствовать рядом с собой хорошего, доброго и нужного ему человека.
Он знал о ней все, и она тоже знала все про него, у них были одинаковые вкусы — оба терпеть не могли балет и любили живопись, катались на лыжах, читали научную фантастику и боялись мышей.
Он знал, что всего лишь привязан к ней, но это его не смущало.
— Ты любишь меня? — привычно спрашивала она.
— Люблю, конечно…
А что, по-своему он прав. В конце концов, как он успел заметить, все то, что мы называем любовью, длится шесть месяцев до свадьбы и шесть месяцев после, а потом начинается нормальная жизнь. Почему бы не перейти прямо к ней, опустив этот год за ненадобностью? Никто не спорит, приятно таскать цветочки, и лепетать что-нибудь такое, и млеть, и носить на руках, но одним годом все-таки можно пожертвовать. Для себя пожертвовать.
— Может, тебе такая и нужна, — говорил Олег. — Может, и нет…
Ну, кто ему нужен, показали годы: все-таки пять лет вместе, а это лучшая страховка от всяких неожиданностей, не придется потом собирать на развод деньги и сетовать, что не сошлись характерами, нет общих интересов.
— Давай поженимся, — сказал однажды Павел. — Чего тянуть?
— Ну вот еще… Зачем нам сейчас это? Для порядка, чтобы соседи не косились? Так я не боюсь… Поженимся, конечно, что нам еще делать? Только сначала я диссертацию защищу.
— Ты очень умная, — согласился он. — И очень все хорошо понимаешь. Будь по-твоему.
Куда, действительно, спешить.
Потом она уехала в Ленинград, стала кандидатом наук, выменяла однокомнатную квартиру на трехкомнатную — это тоже надо уметь, и между прочим договорилась о его переводе в научно-исследовательский институт редких металлов и золота.
«На все и про все даю тебе полгода, — писала она. — Хватит, чтобы и на работе все устроить, и с Чукоткой попрощаться, на рыбалку съездить, побывать на мысе Кюэль, у колокола, в последний раз дернуть за истлевшую веревку и послушать его медный бас — ты ведь, я знаю, обязательно будешь там. Хватит времени привыкнуть к мысли, что подавляющее большинство советских граждан живут много южнее Полярного круга, и им от этого не хуже… А детям, особенно новорожденным, на Севере не хватает кислорода. Я правильно говорю? Ты ведь захочешь быть любящим отцом?»
Все правильно, Танюша. Кислорода, должно быть, действительно мало. Правда, у Олега пацан вымахал здоровенный, со спины щеки видать, ни разу не чихнул, но это ни о чем не говорит. Олегу во всем везет.
А про колокол ты могла бы и не писать…
Павел вспомнил, как это было.
Старые лоции говорили, что на песчаной косе у мыса Кюэль с конца прошлого века висит загадочный колокол братьев Сиверцевых. Он обладал удивительно густым басом, а тайна его заключалась в том, что появился он на маяке неизвестно как, в одну ночь — утром служитель вышел и обомлел: под свежесрубленной треногой висел медный колокол.
Капитан Варг вспомнил, что да, действительно колокол был, имел изрядный голос, потом куда-то сгинул: может, треснул, а может, его переплавили на дверные ручки.
Однажды, когда они еще спали, пришла Надя и с порога, не раздевшись и не поздоровавшись, сказала:
— Ребята, я нашла его! Он совсем рядом. За мигалкой, у старого маяка.
Они шли туда целый час, по колено проваливаясь в рыхлый, только что выпавший снег. Когда поднялись на гряду, мыса Кюэль, серое полотно, закрывавшее с вечера небо, исчезло. Бухта стала зеленой, как трава, и по ней, как по траве, побежали, обгоняя друг друга, темные полосы. Скала у выхода из бухты с одной стороны заалела, а с другой покрылась белыми, словно изморозь, пятнами. Хлынуло солнце.
— Милое дело быть художником, — сказал Олег. — Пиши как хочешь, все равно никто не поверит…
Колокол висел на деревянной треноге и был таким же древним, как все вокруг, как эти замшелые сопки, от которых начиналась тундра. Олег дернул за истлевшую веревку, и колокол отозвался густым медным ревом.
— Жив курилка, — сказал Павел. — Ну-ка… Тут что-то написано.
Они протерли зеленую медь и прочли: «Отлит в 1860 году на заводе братьев Сиверцевых из меди, прилежно собранной женами и вдовами моряков. Пусть сей колокол вселяет уверенность в благополучном исходе начатого дела, будит в сердцах надежду, поминает почивших без времени».
