— Так, значит, в «Балчуг»? — воспользовалась паузой одна из подруг.
— Простите, девочки, — развела руками Нина уже целиком в роли невесты, — Я бы с удовольствием, но вы же понимаете…
Подруги посмотрели на нее радостно-сочувственно и кивали головами, как это делают всегда подруги невест.
— Ты поезжай, Нинок… Будь счастлива!
Потом она шла по улице Горького. Ей надо было к Белорусскому вокзалу: мама уже вернулась, конечно, и Алексей тоже скоро приедет, но она проходила остановку за остановкой, а у кино на площади Пушкина купила себе эскимо и пошла еще неторопливей. Новое платье цвета банановой кожуры и большая, плетенная из соломы сумка попеременно отражались во всех витринах…
Сейчас ей положено думать о жизни. О будущем и настоящем. Так положено. Так надо… И не думать о том, что витрины, как зеркала: ходишь по городу и постоянно видишь себя с ног до головы…
В жизни бывают события, о которых принято вспоминать. Считается, что между ними лежат разновеликие по времени и содержанию периоды жизни. А у нее? У нее, как у всех, тоже были такие события. Первый день в школе, аттестат, совершеннолетие, диплом. Первая зарплата. Теперь будет замужество, ребенок, потом защита диссертации, пенсия, серебряная свадьба…
Что еще бывает в жизни? Творчество? Да, конечно. У избранных. У смертных бывает работа. Хорошая, честная, трудная. И ожидание, то, что начинается в детстве. Оно просыпается в детстве, когда ты с любопытством открываешь дверь в другую комнату, открываешь книгу. Потом оно становится привычным, постоянным.
Еще бывает любовь. Но, может быть, любовь не главное событие?..
Нина остановилась у витрины рыбного магазина. Было очень интересно видеть себя в темном большом аквариуме, смотреть, как вдоль тебя растут водоросли, а поперек плавают рыбы, как из зеленой сонной тишины аквариума тебе улыбается растерянная русалка. У русалок тоже не было любви… Плескались себе в лунном серебре, потом попадались в сети…
«Ты счастлива? Алексей, наверное, ищет обручальные кольце?»
Да, он ищет кольца. А я счастлива…
В электричке Нина не стала проходить в вагон: была суббота, люди ехали с покупками, со свертками, цеплялись друг за друга, а здесь, в тамбуре, можно стоять и смотреть в окно.
Вот уже много лет она живет на даче, в небольшом бревенчатом доме, купленном отцом еще перед войной. И все эти годы Алексей топтал газоны и клумбы под окнами, ждал у калитки, водил в кино, был бесконечно внимательным и добрым. Он катал ее на лодке, а она сидела в смотрела мимо него. Смотрела на того, кто давно жил в ее воображении: в белой рубашке с короткими рукавами, темный, загорелый, чем-то похожий на индейца. Он сидел и улыбался ей, когда она говорила: «Ну вот, ты снова пришел. Сегодня ты не такой, как вчера, но это моя вина. Я просто тебя еще ее придумала до конца…»
А напротив сидел Алексей.
— Ты любишь меня? — спрашивала она его.
— Люблю… Ты же знаешь.
— Это хорошо… Очень хорошо, когда тебя любят.
И все. Он так ни разу и не спросил: «А ты?» Должно быть, просто боялся услышать, что «нет, не люблю, но ты подожди, кто знает…»
Потом он уехал. Два года писал ей письма. А она по-прежнему вечерами сидела в саду или на веранде в качалке, каталась с ребятами по Москве-реке, и ей по-прежнему улыбался давний знакомый, тот самый, которого она выдумала в детстве, ее принц на белом коне, как сказал бы язвительный Венька. Она ждала его, верила — вот сейчас, сегодня, через год он придет или приедет, или она встретит его в метро — он обязательно будет, не может не быть, потому что она любит его.
Глупая, глупая… Ты ведь земной человек с горячей кровью, ты читаешь умные книги, ты ведь знаешь, что любить надо реальность, данную нам в ощущении.
Реальностью был Алексей. Его и надо любить.
А еще у нее был Венька. Он быстро вырос и быстро улетел. Он так и не смог взять ее с собой.
В детстве он иногда подтрунивал над ней, говорил, что у нее слишком красивые глаза, а это банально — иметь сестру с красивыми глазами, тем более что в них нет ничего, кроме ожидания манны небесной.
— Вся жизнь — ожидание счастья, — важно отвечала Нина.
— Ты хочешь сказать — борьба за счастье, — поправлял Веня. — Или не так?
Нина читала стихи:
Простор огромных входов для вас.Ждите у бронзы, у плоских панелей,Ждите, — и скрипнут дверные петли.
— Скрипнут? — переспрашивал Веня. — В смысле — врата судьбы откроются? Ну что ж, может, и так. Только ведь там есть и такие строки:
Простор огромных морей для вас.Встав на гранитный гарпун утеса,Ждите в соленых брызгах и пене.
Вот так надо ждать, голубая моя душа, в брызгах и пене. И надо уметь видеть. И слышать. Человек, который в ракушке видит только перламутровую пуговицу, — трудный человек. А тот, кто слышит в ней только шум морской волны, тот, по-моему, еще трудней… Надо быть сложным, а жить просто. Любить трудности, а жить легко.
Жить легко… Эх ты, Венька, рыцарь мечты! Жить легко — это по-твоему значило жить так, чтобы некогда было остановиться и отдышаться. А жить просто в твоем понимании означало делать то, что ты обязан делать в жизни: ты обязан был летать, и ты летал. Ты обязан быть честным и мужественным, и ты был таким.
Ты смеялся надо мной, а сам постоянно был в ожидании, говорил, что лучший день тот, что еще не прожит, а лучшие дороги те, что еще предстоит пройти. И разве не ты поселил во мне веру, что человек просто не имеет права жить тускло и скучно, ото дня ко дню. «Да, конечно, жизнь — это форма существования белковых тел, — соглашался ты, — но ведь и амеба — тоже жизнь…»
Абы какой жизни ты не хотел. Помнишь?.. Нет, это лучше не вспоминать, хотя до конца дней будет слышаться ей та звонкая тишина, что наступила вдруг на летном поле Тушинского аэродрома, когда у самой земли погас парашют Вени; будет слышаться его шепот: «Не беда, сестренка, перезимуем, ты лучше посмотри, чтобы мать не перепугали», и ее собственный крик, от которого она захлебнулась и оглохла; будут видеться ей глаза хирурга, обещавшего, что до утра Веня не умрет, а может быть, протянет еще сутки или двое.
После того как Веня прошел комиссию и его вернули в училище, после того, как врачи решили, что произошло чудо, он сказал ей однажды — это было в Крыму, в крошечном ресторане на горе — он сказал ей тогда, что пусть кто угодно считает его выздоровление подарком судьбы, он-то знает, что это чудо сотворила она. Своей верой в него.
— Мы оба должны прожить очень хорошую жизнь, — сказал он ей. — Понимаешь? Хорошую. Должны быть счастливы. Это обязательно. Но это трудно… Видишь… — Он поднял голову и в упор посмотрел на солнце. Зрачки его стали совсем маленькими.
Она испугалась.
— Перестань! Нельзя же так… Ты испортишь глаза.
— Нет, не испорчу. Я давно приучаю себя смотреть на солнце. Это нужно летчику. И это нужно каждому человеку. Так же, как умение идти против ветра, плыть против течения.
И еще он сказал тогда:
— Я хочу, чтобы человек, которого ты полюбишь, мог бы стать моим другом. Иначе мне будет обидно.
Ну это просто так, конечно. В шутку…
После смерти Вени она жила словно в вакууме. Слишком многое и в прошлом и в будущем было связано у нее с братом. И то, что он летает над океаном, пишет ей смешные, веселые письма, зовет на птичьи базары Зеленой косы и на мыс Кюэль, где висит их колокол; и то, что он ищет живого ихтиозавра и не боится смотреть на солнце, и даже то, что он любит Надю, — все это было для нее как бы гарантией, что она ничего не придумала, все действительно сбудется так же, как сбылось у Веньки, и очень скоро, может быть, завтра…
Может быть, завтра придет к ней ее любовь.
Венька был тем золотым запасом, который обеспечивал ее веру. Теперь ничего этого нет. Наступило отрезвление. Детские сказки, девичий бред — ну сколько же можно, действительно, слышать в морской ракушке, в куске известняка шум лазурного моря?
Все живут. И она тоже проживет не хуже других.
Электричка вздрагивала на стрелках, вагоны мотало из стороны в сторону. Нина забилась в угол тамбура, смотрела в стекло, думала.
Два года назад у них тоже был вечер встречи. Они собрались у Маяковского, — было много людей, были посторонние, они держались поодаль. Позже всех пришел бородатый геолог. Он только что вернулся с Севера, где работал вместе с Алексеем, и девчата повисли на нем, затормошили, затуркали вопросами.
— Тихо, — сказал бородач. — Потом. Я привез сюда голос вашего товарища. Минуту. — Он сел на гранитную тумбу у памятника и положил на колени портативный магнитофон. Внутри что-то забулькало, заверещало, послышался кашель, потом почти совсем не искаженный голос Алексея словно перенес их всех за тысячи километров, на берега крохотной речушки, в поселок из пяти домов… Нина все это знала на память: он в каждом письме рассказывал, как и куда добрался, сколько в поселке собак и какие цветы растут на топком и вязком болоте… Она знала и помнила это, и все-таки вместе со всеми, поддавшись неведомой силе дальних дорог и голоса, пришедшего с этих дорог, стояла и боялась дышать… Их окружали старые и молодые, те, что пришли на встречу или просто, как всегда, к Маяковскому, и те, что проходили мимо, — стояли и слушали.
