— Буля, а где же у тебя перспектива?
— А плевать я хотела на твою перспективу, вот захотелось мне нарисовать домик — как приятно было бы жить в таком домике!
И в нашем доме, в нашем «Приюте пиратов», было жить приятно. Совсем не то, что в питомнике для мокриц. Жизнь в «Приюте пиратов» пошла совсем другая, весёлая пошла жизнь.
Никаких таких богатств не было у нас и в «Приюте пиратов», а проще сказать, ничегошеньки у нас не было. Правда, мы привезли с собой из города нашу печечку, и здесь к тому же оказалась прекрасная русская печка. Но топить, как и в городе, было нечем.
Вещи все мы уже поменяли давно, по карточкам только и давали что хлеб, а ещё у нас всего-навсего была сумка вяленого судака да немного толчёной кукурузы. Да и дом-то наш, наш «Приют пиратов», весь был разодранный, раздёрганный. Стёкол в окнах не было, это уж конечно, да и крыша-то текла, хорошо хоть дожди тут редко, и печку пришлось Буле чинить и ступеньки, да мало ли ещё чего. А всё равно, хоть убей, здорово нам было в этом доме. Как с первой минуты пошло, так и не останавливалось. Всё нам нравилось с Булей: и то, что наш дом на самом краю обрыва стоит, а внизу море, и то, что горы рукой подать, и то, что наш «Приют пиратов» совсем не похож на другие дома в посёлке. И заботы-то все для нас с Булей были как будто не всерьёз. С самой этой вывески всё пошло так, как будто мы с Булей в игру играем. Между прочим, пиратская вывеска дорого нам с Булей стоила.
Вечером приехал с работы отец (на наше несчастье, темнеть уже стало поздно) и увидел на доме этот самый «Приют пиратов». Что тут началось! Кофе и какао, и детский визг на лужайке! Досталось и мне и Буле!
Я оболтус и стоеросовая дубина. Вместо того чтобы учиться… И тут нам нечем было крыть, потому что мы уж неделю как переехали, а я ещё не пошёл в школу. На Булю же он, конечно, не говорил «оболтус» или «стоеросовая дубина», он вообще Булю очень уважал и, кроме того, никогда не забывал, что она «выходила ребёнка», но он здорово рассердился:
— Я просто удивляюсь вам, Александра Васильевна, вы такая умная женщина и поддаётесь всеобщей эпидемии бабушек: балуете внука. Вы же видите, что я работаю день и ночь, мне некогда следить за сыном. Почему же вы не проследили, чтоб он сразу записался в школу, а вместо этого занимаетесь с ним всякой чепухой? Что это за идиотский «Приют пиратов»?! Что скажут соседи! Чему вы учите ребёнка? В конце концов это знаете чем пахнет?
Тут взорвалась Буля. Пока разговор шёл о школе, она молчала, она была справедливая, и тут мы с ней явно дали маху, но с «Приютом пиратов» она не стерпела.
— Ну, Леонтий, ты превращаешься в старую бабу! Да какое тебе дело, что скажут люди и чем это пахнет! Ну чем это пахнет? А я могу тебе сказать! Если бы мы с Александром не умели многое оборачивать в шутку, то мы бы не выжили в войну, и у тебя бы не было сейчас ребёнка.
Тут замолчал отец, и Булин гнев тоже сразу прекратился: она увидела, что задела больную струнку (когда говорили что-нибудь такое, отец сразу вспоминал о матери). Отец встал и начал заводить будильник, а Буля тоже встала и стала заваривать чай — видно, ей хотелось успокоиться.
Так или иначе, мне было ясно, что завтра я иду в школу. Я тоже встал и без энтузиазма достал портфель, вытряхнул всё, что в нём лежало, на кровать и стал перебирать каждую вещичку — и марки, и значки, и тетрадки. Новых тетрадей не оказалось, я выбрал тетради, где были исписаны только один-два первых листа, и выдрал их: мне хотелось в новой школе начать новую жизнь. К чему тянуть за собой хвост старых грехов, разве новых не будет?
Сложив всё в портфель, я вышел к Буле на кухню: произвести разведку — удастся ли чего-нибудь схватить пожевать. И тут я увидел, что Буля не одна. На табуретке у стола сидела какая-то женщина, а на краю стола стояло два котелка — один с картошкой, один с яблоками. Я сразу оценил это существенное пополнение в наших боевых припасах и сразу же проникся симпатией к этой незнакомой женщине, так как понял, что это принесла она, зачем и почему — не знаю, но она.
Я перекинулся взглядом с Булей, и мы поняли друг друга, и она сказала:
— Вот это мой внук Саня, а это наша соседка, тётя Вера. Видишь, она нам какой подарок принесла на новоселье.
Надо сказать, что картошка — ужасная редкость в этих краях, она здесь плохо растёт, и для нас этот подарок тёти Веры был особенно ценным. Ведь картошка — это самая наша с Булей любимая еда, а мы её давно уже не видели.
На следующее утро Буля разбудила меня чуть свет, и у неё уже была готова варёная картошка. Я, обжигая пальцы, в нетерпении чистил крупную продолговатую прекрасную картофелину и, подмигнув Буле, сказал:
— Ну что, живём — не тужим, а?
У Були вдруг, непонятно почему, сделалось сердитое лицо, и она пробурчала:
— Учти, больше картошки не получишь, не думай о ней и не мечтай!
Я что-то ничего не мог понять и даже ничего не стал спрашивать. Но спрашивать было и не нужно. Уже весёлым голосом Буля сказала:
— Знаешь, что мы сделаем с этой картошкой?
Я только молча смотрел на Булю.
— Мы её посадим!
И Буля возбуждённо схватила сырую картофелину и с азартом почти что закричала: «Ты только посмотри, тёзка, какая замечательная картошка, ведь это синеглазка, самый лучший сорт, но не в этом дело! Ты видишь, сколько у неё глазков и какие они мощные? Я уж всё утро изучала её. Ты представляешь, у нас будет целый огород картошки! Ты это понимаешь?» А я сказал: «Вот видишь, Буля», как будто бы эта идея пришла мне.
Мне надо было уже идти в школу. Буля наворотила мне с собой целый свёрток. Я отказывался.
— Не надо, Буля, я приду — буду обедать.
— Бери, бери, — сказала Буля. — Все на большой перемене будут завтракать, а ты будешь в рот смотреть!
Отец уже уехал с рабочим автобусом. Я вышел из дому. Ещё семи не было. Слева над морем, как раз напротив нашего дома, вставало солнце, но оно всё было закрыто белым туманом и выглядело как желток в яичнице-глазунье. Я уж говорил, что наш дом стоял почти на самом обрыве, а под ним — море. Я подошёл к самому краю обрыва — подо мной был сплошной белый туман, море как будто заложено белой ватой, и из-за этого казалось, что оно далеко-далеко внизу, а посёлок тоже был не виден из-за тумана и даже наш дом; и мне уже не казалось, что это вата, мне казалось, что я стою на вершине мира, а подо мной небо, а под ним море и посёлок, и море как будто там, далеко внизу. Это было здорово. Так ещё никогда не было.
Но уже пора было идти в школу, и я пошёл по дороге, повернувшись спиной к морю.
Разговор с завучем был без всяких штучек. И вот я уже сижу в 6-м классе, ни «А», ни «Б», а просто в 6-м, потому что здесь всего один шестой класс, не то что в Москве. Я там учился в «Г», а в городе в «Б», а здесь мы учимся вместе с девчонками, потому что не только один шестой, но вообще одна школа в посёлке.
День прошёл ничего себе. На перемене все ели такие же завтраки, как и я, — хлеб с яблоками (как только Буля угадала!). А после большой перемены была химия, и химичка Аннушка (вообще-то Анна Константиновна), классный руководитель нашего класса, спросила, кто я и что, и откуда приехал, и кто у меня родители, и потом сказала, что сейчас у многих ребят только по одному родителю.
А Надька Кочкина, с которой меня посадили, стала мне на ухо шептать песенку, которую они сочинили про химичку Аннушку, и я прыснул со смеху, а химичка так странно посмотрела на меня и пробурчала под нос: «Что он нашёл здесь смешного?»
Да ведь она не слышала, что Надька Кочкина в это время напевала мне частушку:
А химичка в кабинетеКушает кислоты,А у Нинки-старостыНовенькие боты.
Последний урок был история. Историк опоздал. Вошёл он, сильно хромая на одну ногу, и потому, что шёл очень быстро, получалось, как будто он пританцовывал, но никто не хихикал. Пал Палыч потерял ногу на фронте, и у него был протез.
Пал Палыч мне понравился, да, видно, и ребята его любили: он рассказывал о всяких исторических личностях, как о своих знакомых — к одним он хорошо относился, других презирал, а были такие, которых ненавидел.
После объяснения урока Пал Палыч вдруг сказал:
— Новенький, расскажи нам о себе.
Я так растерялся — уж больно быстро он перескочил от Жанны д’Арк ко мне, и я начал вякать и мякать, а Пал Палыч вдруг перебил меня и сказал:
— Ну, потом расскажешь о себе, а сейчас я тебе о нас расскажу.
Я уж совсем обалдел. Больно уж непохож на других учителей Пал Палыч, но мне понравилось.
— Ты знаешь, Кубов, где ты сейчас живёшь?
— В посёлке Морское, кажется.
— И больше ты ничего не знаешь о Морском, кроме того, что он называется «Морское» и расположен на берегу моря? А ты знаешь, что Морское — это музей.
— Я и не знал, что здесь есть музей.
— Да нет. Ты меня не так понял. Всё Морское — музей, даже весь Крым. Нет второго такого места на земле, где бы столько народов оставили следы своего пребывания. Скифы, сарматы, аланы, гунны, греки, итальянцы, армяне, русы.
