— Знаешь, Буля, пожалуй, я последую примеру Фархада и продолблю в горах канал прямо к нашему огороду. А есть и другой способ: сделать огород террасами по примеру японцев.
— Есть ещё и третья возможность, — сказала Буля, — попридержать язычок и работать.
Изредка я выкраивал полчасика, чтобы спуститься с обрыва и побродить вдоль моря. Иногда я встречал Джоанну, и мы ходили вместе и искали камни. За это время я многое узнал о камнях: узнал, что так поразившие меня прозрачные халцедоны — лишь бледные братья царственных сердоликов. И я научился видеть камни не тогда, когда они блестят в воде ослепительным блеском, а когда они на берегу среди других камней, часто покрытые грязью и пылью, и сияние их спрятано, только угадываешь его чуть-чуть внутри.
Один раз шли мы с Джоанной, почти не разговаривая, шли себе и шли. Джоанна время от времени наклонялась и поднимала камушек, вытирала его сначала об рукав, а потом об щёку и показывала мне. Я не собирал камней, у меня было какое-то странное настроение: казалось, что вот-вот сейчас я найду что-то такое необычайное, такое невиданное и неслыханное, и даже внутри как будто звучал какой-то марш, точь-в-точь как бывает в кино, когда что-то должно случиться и по музыке ясно, что вот-вот должно случиться, а что — неизвестно. И несколько раз у меня ёкало сердце, казалось — вот этот не виданный никем камень; но это оказывался мокрый булыжник, в котором мне почудилось внутреннее сияние, или кусок обкатанного стекла. А когда я, наконец, увидал его — этот невиданный камень, я так спокойно наклонился за ним, как будто поднимаю какую-нибудь плоскую гальку, чтобы пустить блин. Я поднял его, и зажал в ладони, и немного подождал, когда, сердце водворится на место…
Да, это был невиданный камень — сердолик, побольше, чем пятак, и был он формы сердца, но только был не одного цвета: сверху он был нежно-розовый, а потом этот цвет густел, густел, а снизу такого красного цвета, как загустелая кровь, и сверху он был совсем прозрачный, а внизу густой такой, и в нём как будто внутри горел свет. А Джоанна только посмотрела на меня, помолчала, а потом сказала:
— Ты какой-то не такой. Почему ты молчишь? Я бы кричала, и бегала по всему берегу, и прыгала на одной ноге, а ты молчишь.
— А знаешь, почему я молчу?
— Ну?
— Я знал, что найду сегодня что-нибудь такое.
И Джоанна не удивилась, она сказала:
— Я это знаю. И вообще верю в то, что находишь такое, когда ждёшь этого, а если не ждёшь, то и не найдёшь. А знаешь, я думаю: когда очень ждёшь, глаз становится другим, к нему, наверно, витамины приливают. Знаешь, если очень хочется, можно увидеть сквозь.
Тогда я не задумался над словами Джоанны, а потом вспомнил про них.
Мне надо было уже возвращаться домой, к нашему с Булей огороду, а Джоанна побежала к своим кроликам.
* * *
Вскоре на нашем огороде стало появляться кое-что: вылезли кругленькие первые листочки редиски, но я это приписываю не столько нашему труду, сколько тому, что у Були зелёная рука. Это уж известно: всё, что она ткнёт в землю, у неё начинает расти и цвести, когда у другого, хоть лопни, ничего не получится. Буля в Москве во время войны умудрялась не только целый сад на подоконнике развести, но и опытный участок (у нас даже были огурцы), и мы его называли «уголок юного мичуринца». Один раз во время бомбёжки нас так тряхнуло, что вылетели стёкла и испортили наш мичуринский уголок. Но лучше об этом не вспоминать.
Факт тот, что мы с Булей всё-таки убедились, что солнце здесь южное: не успели мы оглянуться, как наша редисочка стала с ноготь большого пальца, и мы устроили пир. Это до того вкусно, что и не знаю! Красная, сочная!
Буля не разрешала мне дёргать редиску, хоть у меня руки чесались. Она, как профессор, заложив руки за спину и нацепив на нос очки, наклонялась над грядкой, высматривая наиболее толстенькие редисочки, — рраз, как зубной врач зуб, но только зубчики эти были что надо.
Как-то вечером — как раз мы с Булей кончили поливать — смотрим, идёт отец, но только не один. Я сразу узнал: это та женщина в комбинезоне, которая подходила и разговаривала с нами на заводе, только сейчас она была не в комбинезоне, а в синем костюме, и косынки тоже на ней сейчас не было, у неё были чёрные косы, которые были уложены на голове как корона.
— Вот это здорово! — закричал я. — Буля, а к нам гости, а почему дядя Николай не приехал?
Отец говорит:
— Александр, как ты себя ведёшь, ты уже взрослый. Александра Васильевна, познакомьтесь, это Ксения Ивановна.
— А я вас сразу узнал, только вы были в комбинезоне…
Ксения Ивановна рассмеялась и подала мне руку, как взрослому, никаких там потрепываний по разным частям головы, и это мне понравилось.
Буля позвала всех ужинать, а я сказал:
— Буля, ну скажи честно, ты знала, что у нас сегодня будут гости?
— Нет, не знала, чтоб мне лопнуть, — шепнула мне на ходу Буля.
На столе красовалась наша старая селёдочница с розочками, а на ней, лучше всяких роз, так красиво были разложены в середине стрелки зелёного лука, а по бокам горки редисок. Я смотрел на отца, прямо впился в него взглядом и видел, что он чуть не ахнул, когда увидел редиску. Подумал, наверно: «Откуда такая роскошь, ведь первая редиска стоит бешеные деньги?» — но ничего не сказал, как будто у нас каждый день к ужину первая редиска. И мы с Булей тоже ничего не сказали — вытерпели, а потом, когда поели, торжественно вышли из комнаты и повели отца и Ксению Ивановну в наш огород и показали им редиску, и лук, и несколько грядок картошки.
Картошка — это была наша особенная гордость. Буля говорила, что это наш научный эксперимент, мы сажали её не по целой картошке, как положено, а так, как мы решили ещё тогда, когда тётя Вера принесла эту картошку. Буля разрезала каждую картошку на столько, сколько в ней глазков, и мы всё гадали: взойдёт или не взойдёт? А она взошла, да такие толстые, мощные ростки, ну как будто мы кило картошки в каждую лунку посадили. Буля рассказала про наш опыт с картошкой, а я сказал Ксении Ивановне:
— Вы знаете, ведь у бабушки зелёная рука: у неё всё растёт.
И Ксения Ивановна проговорила своим певучим голосом:
— Не зелёные вовсе, а золотые руки у твоей бабушки, Саша.
Когда отец проводил Ксению Ивановну, я пристал к нему, очень ли он удивился, когда увидел на столе редиску и лук, и понравился ли ему наш огород. И отец сказал, обращаясь к Буле:
— Да вы действительно молодчина — свежие витамины… Я надеюсь, Александр принимал в этом участие? Трудовое воспитание…
Но Буля перебила — она не любила, когда отца заносило, как она говорила, — и сказала ему:
— Знаешь, Леонтий, сколько сюда вылито воды? Цицерон сбился бы со счёта. Ясно, что я не могла таскать.
И отец опустил свою руку мне на голову и шершавыми пальцами стал перебирать мои волосы, а потом взял и прижал мою голову так, что мне всерьёз стало больно, но я не пискнул.
* * *
Как я узнал, у Були был разработан план секретной военной операции, и она держала его в секрете даже от меня. На следующий день было воскресенье, но отец всё равно работал, и Буля попросила взять её на рабочий автобус (у неё были какие-то дела в городе), а мне велела пуще глаза стеречь наш огород и, конечно, полить его. С поливкой я управлюсь быстро: у меня уже было натаскано порядочно воды — заполнена вся тара, которая нашлась дома, а остальное время я мечтал провести в своё удовольствие. Мне давно уже надо было провернуть одно дельце. Правда, я это откладывал на после экзаменов, но почему бы не сделать предварительную разведку, если выдался свободный денёк?
Отец и Буля уехали, а я не спеша попил чаёк с кукурузной запеканкой — вот бы к ней ещё вареньица! Но и так неплохо, Буля у нас повариха что надо. Потом так же не спеша полил наш огород и заметил: ростки на картофельных грядках со вчерашнего дня уже стали больше, а огурцы выпустили усики, но всё это я делал в предвкушении того, что мне сегодня предстояло.
Наконец с поливкой было покончено, но я не побежал, не поскакал, а, наоборот, как бы между прочим, пошёл вразвалочку, захватив с собой лопату, сантиметр, бечёвку. А пошёл я вот куда.
Но надо рассказать всё по порядку.
Ещё в самый первый день, когда я только пошёл в школу, Пал Палыч что-то вроде целой лекции прочитал про Крым, а главное, он сказал, что вполне даже возможно найти что-нибудь стоящее. Я тогда хоть и виду не показал, но всё время думал, а откуда это он так сразу и догадался, что мне как раз это интересно. Ну потом Джоанна сказала, да я и сам узнал, что он всем это говорит, что он вообще почти что помешан на этом.
Ну а тогда мне показалось, что он только для меня говорил, и, честно сознаюсь, так это во мне засело, хоть никогда я не был учительским подпевалой, но тут-то совсем, совсем другое. Все-то ведь другие так себе, несерьёзно относились к таким делам. Ну что там, считали — это только для дошкольников, а Пал Палыч такое сказал, что я только об этом и думал. Но никому не говорил. Даже Джоанне. Потому что я привык, что все смеются над этим, а поэтому даже и сам как будто не верил, когда Джоанна мне рассказывала, как у них тут всё что-нибудь находят. Но на самом деле это было не по-честному. На самом деле я каждый день только об этом и думал.
