– Что случилось, сеньор Солано? Что вы здесь потеряли? – Мой запыхавшийся голос вряд ли можно было назвать благозвучным.
– Не потерял, а нашел! – досадливо буркнул кубинец, не ожидавший моего внезапного появления. – Шел, и нашел чей-то бумажник. Только поднял его, даже открыть не успел, подбегает какой-то мужчина, и говорит: давай посмотрим сколько там денег, а потом поделим поровну…
Он еще говорил, а у меня уже свернулся под ложечкой противный ледяной комок. Я все-таки опоздала.
– А потом подошел еще один мужчина и сказал, что это его бумажник. Я, конечно, сразу его вернул, а он пересчитал деньги и заявил, что их было больше. Что я вор… – Хуана аж скрутило от воспоминания о таком оскорблении. – Тогда тот, кто предлагал деньги поделить, вытащил свой кошелек и показал его второму мужчине. Мужчина посмотрел и сказал, что помнит номера купюр, и что в кошельке их нет. Тогда я тоже достал бумажник, и показал свои деньги. Да там у меня и рублей-то почти нет. Мужчина посмотрел, и сказал, что в моем бумажнике его денег тоже нет. Потом он долго извинялся, и благодарил нас за честность. А потом вы закричали, и они ушли.
– Пожалуйста, – безжизненным голосом попросила я, – откройте свой бумажник…
Он недоуменно взглянул на мое застывшее лицо, и без лишних слов повиновался… И сам застыл, как ледяная фигура. Потом выругался по-испански, вложив в короткую фразу весь неукротимый южный темперамент, и надолго замолчал, терзая кожаные складки бумажника.
– Это были гопники? – полуутвердительно спросил Хуан, вновь обретая дар речи.
– Не гопники. Кидалы, – вздохнула я. – Что пропало?
– Все. Деньги, паспорт, виза, билет… Как вас зовут?
– Что? – опешила я. Но вспомнив, что так и не представилась своему подопечному, пробормотала: – Меня зовут Ника.
– Что теперь делать, Ника? Вы же мой гид. Вы должны знать.
– Что-что… В милицию идти! Сдаваться…
Хуан задумался, рассеяно вслушиваясь в мои чертыхания, и неожиданно заявил:
– Нет. Я не пойду в милицию. У меня срочное, очень срочное дело в Y***. А без паспорта меня не выпустят из Москвы. Должен быть другой путь, Ника!
– Должен, – согласно кивнула я. – Но он вам не понравится.
* * *
Этот путь не понравился и мне. Вместо двух суток мы добирались почти четверо. То ли дальнобойщик нынче пошел пуганый, опасающийся подвозить странную парочку, подпрыгивающую на обочине в тщетных попытках согреться, то ли мне просто не везло, как и вообще в последнее время. Так что, когда впереди замаячили господствующие над родным городом трубы известного на всю страну комбината, я едва удержала скопившуюся на ресницах влагу.
Дома… Неужели я дома? И можно никуда не бежать от самой себя, потому что все долги оплачены, и счета закрыты? То есть, конечно, не все. Кое-что на черный день у меня отложено. Но эти деньги – на самый крайний случай, очень уж недешево они мне достались.
– Блин горелый! – воскликнул Хуан, подпрыгнув на очередной колдобине, и приложившись головой о боковое стекло. За эти несколько суток, вымотавших нас не хуже бобины на прядильной фабрике, мой подопечный значительно продвинулся в изучении ненормативной лексики, подцепленной у водителей фур, а также освоил несколько моих любимых выражений.
– Какого нафига здесь раздолбали долбанный асфальт? – осведомился он, потирая ушибленное место.
– Как по трассе идем – все о’кей, как в город въезжаем, начинается задолбание!
– Рассея… А у вас на Кубе, небось, вообще асфальта нет. Один тростник сахарный, – пробормотал обидевшийся за державу водитель. – Вам куда?
– Пушкина тридцать четыре, – ответил Хуан. И, несмотря на духоту кабины, меня окатило тревожной ледяной волной. Этого не может быть. Это какое-то ненормальное совпадение. Это…
– Не-е, туда не довезу, – замотал головой водитель. – Нас теперь в центр не пускают. До Комсомольской доброшу, а дальше вы сами…
Ну, сами, так сами. Всего полчаса понадобилось нам с Хуаном, чтобы короткими перебежками от магазина к магазину добежать до нужного дома. И хоть кожаный плащ был обменян на вполне приличный китайский пуховик (Хуан наотрез отказался брать мои деньги), блондину-кубинцу приходилось несладко. Точнее, не тепло. Я даже испугалась, что кастаньетная дробь его зубов поставит крест на мирном сне всех жильцов окрестных строений.
Стоя в кафе напротив дома номер тридцать четыре я поняла, что оттягивать разговор уже не имеет смысла. Сейчас все станет ясно. Нужно только…
– Подождите меня здесь. – Хуан смотрел на серую пятиэтажку как на форт, который придется брать штурмом. – Я очень благодарен вам за помощь. Но в личные дела я не собираюсь посвящать никого. Даже своего гида.
– Хуан Солано. – Мой изменившийся голос заставил кубинца насторожиться. Не знаю, чего он ожидал, но только не того, что за этим последовало. – Как тебя по отчеству?
– Что? – переспросил Хуан. – Зачем тебе, Ника?
Он был настолько сбит с толку, что даже не заметил, как просто мы перешли на «ты».
– Какое у тебя отчество? – с нажимом повторила я, втайне надеясь, что сейчас он произнесет что-то вроде «Мануэль-Антонио-Мария-Анна-Эстебаль».
– Это не твое дело, – отчеканил мой подопечный, навылет прошив меня своим ледяным взглядом. И я наконец-то поняла, на кого он похож.
– Не хочешь говорить? – Один Бог знает, чего стоило мне сохранять видимость спокойствия. – И не надо. Я скажу тебе свое. А то все Ника, да Ника… Как собачонку зовешь, честное слово. А у меня очень красивое отчество. И фамилия под стать… Разрешите представиться – Ника Валерьевна Евсеева. Удивлены, сеньор Хуан Солано? Или в России вас все-таки лучше называть: Иван Валерьевич Евсеев?
Он что-то пробормотал по-испански, но мне не понадобился переводчик, чтобы его понять.
– Этого не может быть, – сказал мой брат Хуан, глядя в пустоту голубыми отцовскими глазами. – Этого не может быть.
Глава вторая
Наша семейная сага вполне годится для нескончаемой латиноамериканской мелодрамы. И я бы с интересом почитывала ее на ночь, если бы речь шла о ком-то другом. Все началось с того, что в один из поздних глухих вечеров, когда за окном так же сыпал неуемный декабрьский снег, в дверь нашей квартиры постучала почтальонша. Мне тогда было что-то около пяти, но я прекрасно помню выражение жалости и любопытства на ее исхлестанном метелью лице. Наверное, мама, что-то почувствовала – все-таки цыганской крови в ней было больше, чем во мне. Она не стала читать косо наляпанные на бланк слова в присутствии пожиравшей ее глазами женщины, и, расписавшись в квитанции, вежливо но настойчиво выпроводила ту за дверь. Потом прижала телеграмму к груди, прошла на кухню, пестревшую недавно поклеенными обоями и, опустившись на стул, резким движением перевернула серый листок. Ничего не понимая, я подлезла под материнскую руку, стараясь прочесть уже знакомые, но еще непривычные буквы, и впервые в жизни услышала, как мама плачет.
Все оказалось просто и сложно одновременно. Просто потому, что мой отец, как и сотни тысяч других мужчин, бросил свою жену и дочку, о чем и уведомил нас с помощью телеграфа. А сложно… Тогда это было сложно. Потому что разлучница оказалась не просто аспиранткой университетской кафедры, которую он возглавлял, а в придачу еще и знойной мулаткой с воспетого многими нашими поэтами «острова свободы». Короче говоря, с Кубы. Причем тут Куба? А притом что мой отец, – Валерий Павлович Евсеев, молодой, но уже известный в узких научных кругах биолог, был приглашен на место заведующего кафедрой биологии в гаванском университете. Наверное, мама еще тогда почувствовала, что добром все это не кончится. Она даже попыталась симулировать болезнь сердца, чтобы сорвать отцу командировку, но обмануть моего медицински подкованного папу было сложнее, чем покорить Эверест. Он уехал, а через год известил телеграммой о том, что у него родился сын, и он не сможет к нам вернуться. Никогда.
Вот так и появился у меня брат – Хуан Валерьевич Евсеев, к которому я с раннего детства испытывала отнюдь не сестринские чувства.
Папино «никогда» продлилось почти двадцать лет. На этот раз телеграммы не было. Он просто появился на пороге нашей квартиры, поседевший, но все еще удивительно привлекательный. В свои двадцать четыре я уже могла это оценить. «Прости, – сказал он маме, обессилено прислонившейся к стене в прихожей. – Я больше не могу без тебя».
Она приняла его. А я – нет. Просто не успела; потому что, сорванная с места ветром судьбы, покатилась неприкаянным перекати-полем по просторам нашей необъятной Родины. Так мы и остались друг для друга чужими.
И вот теперь мой брат стоит в двух шагах, и смотрит на меня, как на ожившее привидение.
– Давай выпьем.
Услышав такое предложение из уст кубинца, я сразу поняла, что такое родная кровь. Уже целых три минуты меня преследовало желание пойти, и надраться.
