– В первый раз. Пауза…
Переводчик сухим шершавым языком облизывает свои синеватые губы. Он лучше знает, как пишутся, нежели то, как они выговариваются, эти неимоверно трудные русские слова.
– Чито такой? Повторяйть!
Офицер слушает, не перебивая. Во всяком случае, пожилой красноармеец не кажется ему особенно подозрительным.
– Ну, ти… драй хундерт тейфель! Триста чертей! Часть? Полк? Бригада?
– Четвертого полка тысяча девятьсот сорок первой стрелковой дивизии,– безразлична отвечает пленный.
Сразу встав смирно, переводчик докладывает.
Офицер двигает лопатками, поправляя скользкие ремни портупеи. Цифра его сразу подавила. Он озадачен, лицо его каменеет. Унмеглих – невозможно! Таких номеров дивизий не бывает даже в Китае.
Немец вскидывается, как от уколь,– над ним, кадровым лейтенантом, смеются! И кто?!
– Хаазе! Точный перевод!
– Какой ты сказал дивизии? – почувствовав шпоры, оживляется переводчик.
– Одна тысяча девятьсот сорок первой стрелковой имени Фабрициуса… – по-прежнему невозмутимо подтверждает пленный.
– Как это может быть такой нумер, – возмущенно спрашивает переводчик, – это есть обман!
«Ага, такого у вас не проходили?» – со злорадным удовлетворением отмечает про себя Иван Корнев.
Человек в окровавленной гимнастерке пожимает одним плечом и в общем настороженном молчании говорит, глядя прямо в накрытый сталью каски лоб немецкого лейтенанта:
– Тысяча девятьсот сорок первая стрелковая дивизия только лишь третьего дня переброшена на северо-запад из глубокого тыла. Нас в числе других пяти дивизий…
– Ду люгст (Ты лжешь!)! – выслушав перевод, угрюмо роняет офицер и вплотную подходит к пленному, но прежней самоуверенности уже нет в его голосе. Это же Россия – колоссаль, бездна, черт знает что такое. Дисциплинированный, приученный к уважению перед цифрой мозг немца подавлен могуществом этого числа. Чего на русской равнине не бывает?
Пленный продолжает безучастно разглядывать эмалевую флюгарку свастики на округлой выпуклости шлема. Весь его вид подчеркивает: во-первых, он очень устал; во-вторых, ему, в сущности уже совсем немолодому, призванному из запаса рядовому бойцу, смертельно надоела эта изнурительная лесная война. И какой резон ему врать?
Только минут двадцать спустя, когда вся группа снова растягивается цепочкой, шага на три человек от человека, красноармеец в порванной гимнастерке, не поворачивая головы, очень внятным шепотом спрашивает идущего за ним следом Шмелева:
– А что со знаменем? Его успели вынести?
И так же, не поворачивая головы, продолжая размеренно шагать по частым кочкам, капитан-лейтенант шепотом цедит в затылок красноармейцу:
– Оно при мне, Андрей Федорович, только бы раздевать не сунулись…
Красноармеец молчит.
Шмелев не видит его лица.
Цепочка взбирается на пригорок, почти сплошь сизый от обметавшего его крупного гонобобеля.
Поскрипывает хвоя под ногой идущего впереди немецкого офицера. «Чьи вы, чьи вы?» – суматошливо допытывается какая-то невидимая пичуга из пряно-пахучих зарослей можжевельника.
Андрей Федорович говорит тем же редким и внятным шепотом. Позванивающий хвойными иглами ветерок помогает капитан-лейтенанту разобрать сухие горькие слова.
– Девятого Кронштадтского больше нет. Наша пятерка – все, что от него осталась.
Скрипит под ногой хвоя.
– Вы ранены? – разглядывая пятна запекшейся крови на гимнастерке Андрея Федоровича, шепчет Шмелев.
Тот отвечает не сразу – надо чуть приотстать от идущего впереди немца.
– Это кровь Стрельцова, ординарца. Благодаря ему и жив остался.
– Он вас переодел?
– Да. Оглушенного. Пришел в себя – танки уже за селом. Стрельцов лицом мне в ноги уткнулся. Мертвый. Меня переодел, а сам истек кровью. Вот так-то…
Идущий впереди немецкий солдат выбрался на чистое место и, не оглядываясь, пошел быстрее.
Андрей Федорович задерживает шаг. Через секунду он говорит шепотом, придерживая Шмелева за локоть:
– Учтите и передайте людям: немцы запутались в здешних лесах и топях. На допросах нужно всячески путать их и дальше. Начнем с тысяча девятьсот сорок первой имени Фабрициуса. Все мы из разных полков. Обязательно проинструктируйте людей…
4
..Во всяких тюрьмах сиживал в былое время Андрей Федорович Третьяков…
Однажды на ехидное замечание жандармского ротмистра: – Ишь ты какой образованный. Где учились-то? – он ответил: – В тюремном университете.
Петербургская шпалерка и Орловский централ, Пугачевская башня московских Бутырок и все сибирские пересылки до самого Нерчинска были ему знакомы не только понаслышке.
Недоучившийся студент, политкаторжанин, комиссар матросского батальона в гражданскую войну, он повидал мир со всех сторон, и за плечами у него было что вспомнить.
Но в такой тюрьме ему сидеть еще не приходилось. Только войдя вслед за Шмелевым в низенькую и темную камеру, рассчитанную душ на шесть, а вместившую все пятьдесят, комиссар крякнул.
Жидковатый северный рассвет просачивался сквозь давно не мытые стекла, крест-накрест перечеркнутые железом. Мутны и также затянуты железной сеткой матовые груши фонарей в коридорах.
Камера ?8 спала бредовым предутренним сном.
Пахло газовой смолой, карболкой – всегдашним мрачным душком тюрем, казарм и околотков. Казалось, липкий воздух можно было взять в руки и выжать, словно мокрое, грязное полотенце.
Третьяков посмотрел на Ванюшку Корнева, похрапывающего на нарах рядом, и горько покачал головой – так вот какой университет вместо Ленинградского приготовила мальчишке жизнь. Но что поделать – это была его же собственная, Андрея Третьякова, жизнь, только повторяемая с поправкой на сороковые годы века.
Капитан-лейтенант Шмелев, положив тяжелую, дважды раненную голову на кулак, подобрав под себя ноги, сидел на голых нарах.
– Н-невод, товарищи военные моряки… – сквозь зубы неожиданно протолкнул он, уставясь на разлинованный решеткой мутно голубеющий прямоугольник окна. Вздохнул, поправил грязный сбившийся бинт на голове.
Пораженный неожиданным сходством, шепотом повторил:-Невод… Слышите, товарищ Третьяков? Или вы спите?
– Слышу. Вы… случаем, не бредите, дружище? – не открывая глаз, но совершенно бодрым голосом мягко отозвался комиссар.
– Нет, не брежу, Андрей Федорович, просто вспомнил, читал, что ли, где-то: в царское время шпана, кобылка каторжная, так тюремное окошко называла: невод… Посмотрите-ка на решетку-то… только сейчас до меня дошло.
Где-то внизу, у самого входа, прошаркали шаги нескольких человек. Скрип подметок внезапно прервался каким-то дробным, раскатистым стуком – в асфальт тюремного коридора ударило железо.
– А знаете, с винтовочками идут. Не тюремщики – конвой, – первым догадался Шмелев. – Слышали, как затыльниками-то в камень шарахнули?
Наклонив лобастую голову, капитан-лейтенант прислушался, криво усмехнулся: – А не по наши ли это души, товарищ Третьяков? Случаем, говоря по старинке, не в расход ли нас с вами хотят пустить?
Шаги, поднимаясь по лестнице, звучали все ближе. Вот на повороте лестничной площадки совершенно отчетливо столкнулось в тесноте и лязгнуло оружие.
Комиссар пожевал губами, точно пробуя догадку на вкус, поморщился и с сомнением покачал головой:
– Это без единого-то допроса? Едва ли. По-моему, мы затерялись в сумятице наступления и о нас, как об остатках тысяча девятьсот сорок первой стрелковой, попросту забыли… Вот только, если наши где-нибудь прорвались? Нет, и это исключено, все-таки паника была бы…
Простуженными голосами запели пружины запоров. Дверь открылась, и в мертвом матовом свете коридорного фонаря тускло блеснули штыки и каски конвоя.
В камеру вошел человек – ничем не примечательный, среднего роста, в зеленом.
Безразличным взглядом светлых глаз он обвел нары, вповалку лежащих на них людей. Едва заметная ехидная усмешка скользнула по его плотно сжатым губам. Сказал негромко по-русски:
– А ну, поднимайсь! Как вызовут – п-пулей вылетай! До последнего…– и вдруг, непонятно отчего стервенея, гаркнул, вскидывая голос на неожиданно высокую ноту: – Чтэ?! Ас-собого приглашения ждете, господа колхозные дворяне?
Третьяков, любивший наблюдать за людьми, сразу определил:
– Из бывших… – и тут же стал понятен и желчный яд усмешки и необъяснимая вначале ярость изменника. Этот сам сидел, и не раз. Ох, и солона же, видно, ему пришлась диктатура пролетариата.
На нарах зашевелились. Люди мрачно, молчком, стараясь не смотреть на вошедшего, начали подниматься, пеленать ноги портянками. В камере сразу стало тесно.
…Зоркие глаза рулевого послужили Ивану Корневу и здесь… А лучше не было бы у него этих острых и светлых глаз хозяина морского горизонта. Тяжело было смотреть ими.
