Я заметил, что голос дяди был необычайно взволнован, и сам он был непривычно оживлен в то время, как это говорил. При последних словах он перегнулся вперед через стол, похлопал меня по колену своими костлявыми пальцами и, несколько побледневший от волнения, заглянул мне в лицо; при этом я увидел, что глаза его светились каким-то особенным внутренним огнем, а линии вокруг рта как будто вытянулись и дрожали. Даже приход Рори и поданный на стол обед ни на минуту не отвлекли его мыслей от того же предмета. Правда, он соблаговолил сделать мне несколько вопросов относительно моих успехов в науках, но он сделал это как-то рассеянно, без особого интереса. И даже во время импровизированной молитвы, по обыкновению очень длинной и сбивчивой, я мог уловить, чем он был озабочен, произнося слова: «Помяни милостию Твоею, Господи, несчастных, слабых, заблудшихся грешников, осужденных жить в этой юдоли, подле великого и коварного моря». Он, очевидно, думал о себе. За обедом дядя обменивался с Рори отдельными короткими фразами.
— Что, он все там? — спросил дядя.
— Ну, конечно! — пробурчал Рори.
Оба они говорили вполголоса, как будто стесняясь чего-то, и даже Мэри, как мне показалось, краснела и опускала глаза в тарелку. Отчасти для того, чтобы дать им понять, что мне кое-что известно, и тем прекратить эту натянутость в нашей маленькой компании, а отчасти подстрекаемый к тому любопытством, я решился вмешаться в их разговор.
— Вы говорите о большой рыбе? — спросил я.
— Какая там рыба? — воскликнул дядя. — Что ты городишь про рыбу, какая это к черту рыба! Видно, глаза у тебя жиром заплыли, человече, и в голове-то у тебя не все в порядке. Рыба!.. Не рыба это, а водяной!
Он говорил горячась, даже как будто в сердцах, да и я, вероятно, был раздосадован тем, что меня так грубо осадили; а кроме того, молодые люди всегда большие спорщики, и потому я вступил с дядей в препирательство и под конец горячо протестовал против всяких ребяческих суеверий.
— И ты сюда приехал прямо из колледжа! — насмешливо воскликнул дядя Гордон. — Один Бог знает, чему вас только там учат! Во всяком случае, эти науки оказывают вам немалую пользу, как я вижу! Что же ты думаешь, человече, что в этой громадной соленой пустыне моря так и нет ничего?! Что там только одни водоросли растут, да гуляют морские рыбы и животные пасутся, да солнце день за днем заглядывает и больше ничего? Нет, любезный; море все равно что суша, только оно страшнее. Если здесь, на земле, есть люди, то есть они и там, может быть, не живые люди, но все же люди. А что касается чертей, то хуже морских чертей и на свете нет! От земных чертей, леших и домовых немного увидишь беды, сущие пустяки!.. Что они могут сделать или сказать? Еще в недавние годы, когда я служил на юге, я помню, в Пивском болоте водился старый лысый леший. Я сам видел его однажды; он сидел на корточках, на большой кочке, весь серый, точно могильный памятник; и хотя он с виду был страшный, как громадная жаба, но он никого не трогал. Ну, конечно, если бы мимо него прошел какой-нибудь окаянный грешник, от которого и Сам Бог отказался, не очистивший своей души от грехов, то он, без сомнения, накинулся бы на него, но в глубине морской, на самом дне, есть такие черти, которые готовы наброситься даже и на причастника! Да, господчики мои, если бы вы пошли ко дну вместе с ребятами с «Christ-Anna», то вы знали бы теперь все прелести моря! Если бы вы плавали по морю столько, сколько плавал я, вы возненавидели бы даже и самую мысль о море так же, как я! Бог дал вам глаза, и если бы вы пользовались ими как надо, вы бы давно уже знали о коварстве этого предательского, злого, холодного и притворного моря и всего того, что по воле Бога растет, живет и множится в нем. Раки и рыбы, впивающиеся в мертвые тела, нарвалы и акулы, скользкие, отвратительные, вздутые гады, выбрасывающие фонтаны киты и всякие рыбы, уродливые, одноглазые и слепые, всякая холоднотелая нечисть, мерзкие твари, всякие неосвященные, проклятые Богом чудовища, вот чем кишит морская глубина. Ох, ребятушки, если бы вы только знали все ужасы моря!! Ужасы, каких даже вообразить нельзя! — воскликнул старик.
Все мы были сильно потрясены этим взрывом ненависти к морю, да и сам говоривший после последнего глухого и хриплого выкрика смолк и погрузился в свои невеселые, мрачные думы. Но Рори, жадный до всякого рода суеверных страхов, вернул снова разговор к прежней теме.
— А вы видали когда-нибудь водяного? — спросил он, обращаясь к дяде.
— Не совсем ясно, — ответил дядя, — я вообще сомневаюсь, чтобы простой смертный человек мог вполне ясно видеть водяного и после того не расстаться с жизнью. Я плавал с одним парнем, которого звали Санди-Габарт; он, несомненно, видел водяного, и, конечно, тут же ему, бедняге, и конец приплел. Мы уже дней семь как вышли с ним из устья Клейды; работа была тяжелая, мы шли с грузом семян и разной разности на север к Маклиоду. Благополучно миновав Кетчелнс, мы обогнули Соа и вышли на прямую, рассчитывая, что нас донесет до Копнахоу. Я хорошо помню эту ночь; месяц светил сквозь туман, на море дул хороший свежий ветерок порывами, а кроме того, и это обоим нам не особенно нравилось, у нас над головой, поверху, свистал другой ветер, который дул из ущелий страшных Кетчелнских утесов. Санди возился на носу с клевером, мы не могли его видеть из-за грота, и вдруг он крикнул. Я засмеялся, потому что думал, что он крикнул от радости, что мы прошли Соа, ан нет! Оказалось совсем не то, это был предсмертный крик бедняги Санди-Габарта, потому что через полчаса его уже не стало. Все, что он мог сказать, было, что морской дьявол или водяной, или какой-то морской призрак, словом, нечто подобное, взобрался по бугшприту и глянул на него страшным, холодным, недобрым взглядом. А когда Санди отдал Богу душу, то все мы поняли, что это предвещало, и почему такой ветер завывал на вершинах Кетчелнса; ветер этот спустился потом оттуда прямо на нас и задул с такой адской силой, что мы всю ночь метались, как обезумевшие, потому что то был ураган гнева Божьего, и когда мы очнулись, то увидели, что нас прибило к берегу у Лох-Ускевах, а в Бенбекуле уже пели петухи.
— Это, должно быть, был русалочник, — сказал Рори.
— Русалочник! — закричал дядя с невыразимым гневом. — Это старые бабьи сказки! Никакого такого русалочника не существует!
— А на что он походил, этот морской дьявол? — спросил я.
— На что он походил? Оборони нас, Господь, знать, на что он походил. Было у него что-то вроде головы, — бедняга не мог сказать нам ничего больше.
После этого Рори, задетый за живое нанесенным ему оскорблением, рассказал несколько случаев с русалочниками и русалками, и морскими конями, выходившими на берег на здешнем острове и нападавшими на экипажи судов и шлюпок на море, и дядя, вопреки своему скептическому отношению к русалочникам, слушал все эти рассказы с тревожным интересом.
— Ужасно, ужасно, можно сказать, — вымолвил он в заключение. — Может быть, я и ошибаюсь, но я в Священном Писании нигде не встречал ни слова о русалочниках.
— Да вы, вероятно, не найдете там ни слова и о нашем Русте, — сказал Рори, и этот аргумент был признан достаточно веским.
По окончании обеда дядя увлек меня на скамеечку позади дома. День был тихий, жаркий; по морю изредка пробежит легкая зыбь, да издали донесется блеяние овец или привычный крик чайки. И, быть может, под влиянием этой умиротворяющей тишины окружающей природы, мой сородич стал тоже как-то спокойнее и рассудительнее. Он говорил теперь ровно, спокойно, почти весело о моей дальнейшей карьере, лишь время от времени упоминая при случае о погибшем судне и богатствах, которые оно принесло Аросу. Я же слушал его в каком-то оцепенении, мысленно поглощенный воспоминанием рисовавшейся передо мной сцены крушения, упиваясь в то же время живительным морским воздухом и дымом торфяных плиток, разожженных Мэри в камине кухни.
Так прошло около часа, когда дядя, все время украдкой поглядывавший на поверхность маленькой бухты, вдруг встал и пригласил меня последовать его примеру. Здесь надо сказать, что сильный прилив на юго-западной стороне Ароса всегда производит значительное волнение по всему берегу. В южной части Сэндэгской бухты образуется бурное течение в известные периоды прилива и отлива, но в этом северном заливе, или бухте, в так называемой Аросской бухте, на которой стоит дом и на которую теперь, в данный момент, смотрел дядя, единственно только в момент окончания прилива наблюдается некоторое волнение, и то столь легкое, что его можно даже не заметить. Когда вода бывает высока, то на ней ничего решительно нельзя увидеть, точно так же, как и при малейшей зыби или волнении; но когда вода совершенно спокойна, что бывает довольно часто, то на ее поверхности появляются какие-то странные неразборчивые водяные знаки, или очертания, как бы рунические буквы, или морские руны, если их можно так назвать.
