То же самое встречается в тысяче мест по всему побережью, и ни один мальчишка, вероятно, забавлялся, как и я, стараясь прочесть в этих знаках что-нибудь относящееся к нему и к любимому им существу. На эти-то рунические буквы дядя обратил теперь мое внимание, но с видимой неохотой, внутренне стараясь побороть в себе какое-то неясное чувство сопротивления.
— Видишь ты там эти буквы на воде, вон, около того серого камня? — спросил он. — Да?.. Ну, скажи, похоже это на буквы?.. Не правда ли, похоже?
— Разумеется, похоже, — ответил я, — я уже не раз это замечал. Вот тот знак похож на букву С.
Старик подавил глубокий вздох, словно он был разочарован моим ответом, а затем, таинственно понизив голос, промолвил:
— С, это означает «Christ-Anna».
— А я всегда полагал, что это относится ко мне, — сказал я, — меня зовут Charles.
— Так ты и раньше это видел? — продолжал дядя, не придавая значения моим словам. — Да, да… Но это неслыханно странно! Может быть, это было предначертанием и многие века ждало своего исполнения. Но ведь это ужасно!.. — И вдруг, оборвав себя на полуслове, снова обратился прямо ко мне: — А другого подобного знака ты не видишь? А?..
— Вижу, — отозвался я, — явственно вижу, вон там, в стороне Росса, другую букву, в том месте, где спускается к берегу дорога, — вижу букву М.
— М, — повторил за мной дядя чуть слышно и, немного помолчав, продолжал: — А что, ты думаешь, это означает?
— Я всегда думал, что это означает Мэри, сэр, — ответил я, невольно краснея, внутренне убежденный в том, что почти приступил к решительному объяснению.
Но каждый из нас следил за своим личным ходом мыслей, совершенно исключающим все остальное, и дядюшка и на этот раз, как мне показалось, не обратил внимания на мои слова. Он опустил голову и молчал; я мог бы подумать, что он вовсе не слыхал моих слов, если бы следующая фраза его не являлась в некотором роде отголоском моих последних слов.
— Я бы на твоем месте ничего не говорил об этом Мэри, это все пустяки, — заметил он и зашагал вперед.
Я молча последовал за безмолвствовавшим дядей, мягко ступая по торфяной тропинке, огибающей берег Аросской бухты. Я был несколько огорчен тем, что упустил столь благоприятный случай объявить дяде о моей любви; но в то же время я был еще более огорчен переменой, происшедшей в дяде. Он никогда не был таким, как другие люди, и еще того меньше тем, что называется «милый и любезный человек», но вместе с тем в нем не было, даже если принять во внимание худшие его стороны, ничего такого, что бы могло подготовить меня к столь странной перемене в нем. Невозможно было не видеть того, что положительно било в глаза, а именно, что у него было что-то на совести. Перебирая в уме своем слова, начинающиеся с буквы М, — «misery» — (бедность), «mercy» — (милосердие), «marriage» — (брак), «money» — (деньги), и другие, я вдруг с ужасом остановился на слове «murder» — (убийство). Я еще повторял в уме это ужасное слово и взвешивал его роковой смысл и значение, когда мы очутились на таком месте острова, откуда открывался вид на обе стороны: позади нас на Аросскую бухту и усадьбу с домом, и вперед, на открытый океан, к северу усеянный островами, а к югу совершенно синий и открытый до самого края горизонта. Здесь мой спутник остановился и пристально посмотрел на необъятный морской простор, а затем обернулся ко мне и коснулся своей рукой моей руки.
— Ты думаешь, что там ничего нет? — спросил он, указывая концом своей трубки вдаль. — Нет, говорю я тебе, человече! — крикнул он неестественно громко, как бы торжествующе. — Там густо лежат мертвецы! Словно водоросли!
Затем он круто повернулся, и, не проронив больше ни слова, мы вернулись домой.
Я страстно желал остаться наедине с Мэри, но это удалось мне не раньше, как после ужина, и то на самое короткое время, так что я едва успел обменяться с ней несколькими словами. Не теряя времени на пустые речи, я прямо высказал ей то, что было у меня на душе.
— Мэри, — сказал я, — я приехал в Арос с одной надеждой. Если эта надежда меня не обманывает, то все мы можем переселиться куда-нибудь в другое место и жить, не заботясь о насущном хлебе и важнейших удобствах жизни, а быть может, и настолько обеспеченными, что сейчас могло бы показаться безумным обещать что-либо подобное. Но, кроме этой надежды, есть у меня другая, которая гораздо дороже моему сердцу, чем деньги, — ты легко можешь догадаться об этом, — добавил я, немного помолчав.
Она молчала и смотрела куда-то в сторону. Это, конечно, не могло ободрить меня, но тем не менее я продолжал:
— Целыми часами я думал только о тебе, и чем больше проходит времени, тем больше я думаю о тебе, и я не могу себе представить, чтобы я мог быть счастлив и весел без тебя. Ты для меня что зеница ока!
Но она продолжала смотреть в сторону и не проронила ни словечка, только мне показалось, что руки ее дрожали.
— Мэри! — воскликнул я в отчаянии. — Неужели ты не любишь меня?
— О, Чарли, — отозвалась она наконец, — разве теперь время говорить об этом? Оставь меня пока, пусть все остается по-старому, и поверь, ты ничего от этого не потеряешь!
Я слышал слезы в ее голосе и, оставив всякую другую мысль, думал теперь только о том, как бы ее успокоить.
— Мэри Эллен, — сказал я, — не говори мне ничего больше. Я приехал сюда не с тем, чтобы нарушить твой покой. Пусть твое желание будет и моим, и твой срок моим сроком. Ты мне сказала все, что мне было нужно, но теперь скажи мне еще только одно — что тебя мучает и тревожит?
Она созналась мне, что ее тревожит отец, но не стала вдаваться ни в какие подробности, а только сокрушенно качала головой; она сказала, что ей кажется, что он нездоров и сам на себя не похож, и что это очень ее огорчает. О крушении ей ничего не было известно.
— Я даже не ходила в ту сторону, — сказала она, — да и зачем я туда пойду, Чарли? Их бедные души давно предстали перед судом Божьим; но я бы хотела, чтобы они унесли с собой и все свое добро, бедняги!..
Едва ли это могло служить мне поощрением в моем намерении рассказать ей о моих планах относительно «Espiritu-Santo», но тем не менее я это сделал. При первых моих словах она с изумлением воскликнула:
— А знаешь, приезжал один человек в Гризаполь в мае, маленький, желтолицый, черномазый человечек, как мне рассказывали, с золотыми перстнями на пальцах и черненькой бородкой, и он шарил и нюхал по горам и по долам и все разыскивал это самое судно.
При этом я вспомнил, что разбирал те бумаги и документы по поручению доктора Робертсона в конце апреля и что отбирал я их для какого-то испанского историка или для господина, именовавшего себя таковым и выдававшего себя за ученого. Он явился с прекраснейшими и самыми лестными рекомендациями к нашему ректору, с поручением произвести расследование касательно гибели Великой Армады. Сопоставляя одно с другим, я невольно подумал, что господин «с золотыми перстнями на пальцах» мог быть одно и то же лицо с мадридским историком, являвшимся к доктору Робертсону; а если это так, то, вероятно, он искал сокровища для себя, а не исторические сведения для своего ученого общества. Ввиду этого я решил не терять времени и не медлить с задуманным мной предприятием; и если это судно действительно лежало на дне Сэндэгской бухты, как оба мы предполагали не без основания, то открытие это должно было пойти на пользу не этому унизанному перстнями господину, а Мэри и мне, и на благо старого, честного и благородного рода Дарнэуей.
ГЛАВА III
Море и суша в Сэндэгской бухте
На другое утро я рано был на ногах и как только успел кое-чем закусить, сейчас же отправился на расследование. Что-то упорно говорило мне, что я непременно отыщу затонувшее судно Великой Армады, и хотя я старался не давать волю этим розовым надеждам и мечтам, все же я находился в прекраснейшем расположении духа, и, как говорится, был на седьмом небе. Арос очень дикий и скалистый островок, вся поверхность его усеяна громадными скалами, поросшими диким вереском и низким кустарником. Мой путь лежал с севера на юг через высшую точку острова, и хотя все расстояние не превышало двух миль, оно требовало больше времени и усилий, чем переход в четыре мили по ровному месту.
Добравшись до вершины, я остановился. Хотя высота была сравнительно незначительная, менее трехсот футов, как я полагал, все же она господствовала над всеми окрестными долинами Росса и открывала обширную панораму на море и острова. Солнце было уже довольно высоко и сильно жгло мне затылок, и воздух был неподвижен, как перед грозой, хотя и совершенно чист и прозрачен. Там, дальше к северо-западу, где острова лежали особенно густо и тесно друг к другу, целыми гроздьями, с полдюжины мелких обрывистых тучек, цепляясь одна за другую, растянулись караваном, а вершина Бэн-Кьоу на этот раз убралась не просто несколькими вымпелами, но окуталась целым капюшоном облаков. В погоде чуялось что-то угрожающее. Правда, море было спокойно, как зеркало, и даже Руст казался едва приметной трещиной на этом зеркале, а «Веселые Ребята» казались не более как клубами пены. Но для моего привычного глаза и уха, так давно сроднившегося с этими местами, море казалось неспокойным под этой гладью зеркальной, под этой словно спящей поверхностью, а едва уловимый всплеск прибоя, точно протяжный вздох, доносился ко мне. И как ни был спокоен на вид Руст, я чувствовал, что и он замышляет что-то недоброе; а надо сказать, что все мы, жители этих мест, приписывали этому опасному детищу морских прибоев если не роль непогрешимого оракула, то, во всяком случае, безошибочного предсказателя прихотей погоды.
