Добравшись до вершины, я остановился. Хотя высота была сравнительно незначительная, менее трехсот футов, как я полагал, все же она господствовала над всеми окрестными долинами Росса и открывала обширную панораму на море и острова. Солнце было уже довольно высоко и сильно жгло мне затылок, и воздух был неподвижен, как перед грозой, хотя и совершенно чист и прозрачен. Там, дальше к северо-западу, где острова лежали особенно густо и тесно друг к другу, целыми гроздьями, с полдюжины мелких обрывистых тучек, цепляясь одна за другую, растянулись караваном, а вершина Бэн-Кьоу на этот раз убралась не просто несколькими вымпелами, но окуталась целым капюшоном облаков. В погоде чуялось что-то угрожающее. Правда, море было спокойно, как зеркало, и даже Руст казался едва приметной трещиной на этом зеркале, а «Веселые Ребята» казались не более как клубами пены. Но для моего привычного глаза и уха, так давно сроднившегося с этими местами, море казалось неспокойным под этой гладью зеркальной, под этой словно спящей поверхностью, а едва уловимый всплеск прибоя, точно протяжный вздох, доносился ко мне. И как ни был спокоен на вид Руст, я чувствовал, что и он замышляет что-то недоброе; а надо сказать, что все мы, жители этих мест, приписывали этому опасному детищу морских прибоев если не роль непогрешимого оракула, то, во всяком случае, безошибочного предсказателя прихотей погоды.
Я поспешил вперед и вскоре спустился со склона Ароса к той части острова, которая здесь зовется Сэндэгской бухтой. По отношению к величине островка это довольно большая водная площадь, прекрасно защищенная от всех ветров, кроме преобладающего здесь ветра, дующего с моря. С западной стороны она мелководна и опоясана низкими и песчаными холмами, с восточной же она имеет значительную глубину, особенно там, где в нее отвесной стеной обрывается гряда высоких каменных утесов. Именно в это место при каждом приливе, когда он достигает известной стадии, ударяет то сильное течение из открытого моря в бухту, о котором упоминал дядя, а немного позднее, когда Руст начинает вздыматься выше, образуется еще более сильное нижнее течение в обратном направлении; именно оно, думается мне, и способствовало образованию в этом месте столь значительной глубины. Из Сэндэгской бухты не видно ничего, кроме незначительной части горизонта, а в непогоду ничего, кроме высоко вздымающихся зеленых валов, стремительно налетающих на подводные рифы.
Еще на половине спуска я увидел обломки судна, потерпевшего здесь крушение в феврале. Это был бриг весьма значительной величины и водоизмещения; он лежал с переломанным хребтом, высоко над водой, на песке, в самом дальнем восточном углу, среди песчаных холмов, на отмели. Туда я направил свои шаги, но почти на самом краю торфяного болота, граничащего с песками, мне бросилось в глаза небольшое пространство, расчищенное от папоротников и вереска, на котором возвышался продолговатой формы, напоминающий очертание человека, низенький холм, подобный тем, какие мы привыкли видеть на кладбищах. Я стоял как громом пораженный. Никто ни одним словом не обмолвился мне о каком-нибудь покойнике или о похоронах здесь, на острове. И Рори, и Мэри, и дядя равно умолчали об этом; ну, она-то, я в этом был уверен, сама ничего не знала, но тут у меня перед глазами было неопровержимое доказательство этого факта — могила! — и я невольно спрашивал себя, что за человек лежит здесь? И нервная дрожь обдавала меня холодком. Как попал он сюда и заснул вечным сном в этой одинокой могиле, где покинутый и забытый будет ждать призывного гласа трубы в день Страшного Суда?
И в уме своем я не находил другого ответа, кроме того, который страшил и пугал меня. Несомненно, он был потерпевший крушение, может быть, занесенный сюда, как и погибшие моряки Непобедимой Армады, из какой-нибудь дальней, богатой заморской страны, а быть может, и мой соплеменник, погибший здесь, у родного ему очага! Некоторое время я стоял с непокрытой головой над одинокой могилой и сожалел, что наша вера не учит нас возносить молитвы за несчастных, погибших вдали от родины, чужеземцев, или, по примеру древних народов, воздавать внешние почести умершим, прославлять их подвиги или оплакивать их горькую участь. Я знал, конечно, что хотя его прах и его кости лежат здесь, в земле Ароса, и будут здесь лежать, пока не прозвучит труба Суда Господня, — бессмертная душа его не здесь, а далеко отсюда: или в светлой обители покоя и вечного блаженства, или в стране мучений, в аду. Но воображение мое вселяло в меня тайный страх; мне чудилось, что, может быть, он здесь, стоит подле меня, на страже у своей безмолвной, одинокой могилы и не хочет расстаться с этим местом, где его настигла его злополучная судьба. Глубоко удрученный, отошел я от этой могилы, но потерпевшее крушение судно было едва ли менее печальным зрелищем, чем одинокая могила. Корма торчала высоко над водой, выше гребней прибоя; судно раскололось пополам, почти у самой передней мачты. Впрочем, мачт уже не было, обе они сломались во время крушения. Нос брига зарылся глубоко в песок, а в том месте, где судно раскололось, зияла, словно раскрытая пасть, громаднейшая щель, через которую можно было видеть всю внутреннюю часть судна от борта до борта. Название брига наполовину стерлось, и я не мог сказать наверное, звался ли он в честь столицы Норвегии «Christiania» или женским именем «Christiana». Судя по конструкции, это было иностранное судно, но какой именно страны, этого я определить не мог. Оно было окрашено зеленой краской, но теперь краска эта смылась, полиняла и лупилась пластами. Тут же рядом торчала мачта, наполовину зарывшаяся в песок. Все вместе представляло тяжелую картину. Я не мог видеть эти обрывки канатов, еще уцелевшие кое-где, остатки снастей, у которых год за годом работали смуглые, сильные руки матросов, раздавались их голоса, смех, шутки и брань; не мог глядеть на эти трапы, по которым постоянно сбегали и вбегали живые проворные люди, делая свое привычное дело; не мог смотреть на белую фигуру ангела с отбитым носом, украшавшую переднюю часть брига, еще так недавно рассекавшую бурные, грозные волны, а теперь неподвижную, точно застывшую на века.
Не знаю, впечатление ли от погибшего судна, или от одинокой могилы настроило меня так странно, но только стоя здесь и опираясь на кучу разбитых досок, я невольно поддался чувству безотчетной, тихой грусти и мучительных сомнений, не знакомых мне до сих пор. Я болезненно живо почувствовал бездомность и беспомощность людей и даже таких неодушевленных предметов, как суда, когда они окажутся выброшенными на чужой им берег, и мне казалось, что извлечь пользу из такого несчастья неблагородно, что это недостойный поступок. И мои поиски затонувшего испанского судна показались мне теперь чем-то святотатственным. Но когда я вспомнил о Мэри, я снова осмелел. Дядя никогда не согласился бы на ее неразумный брак с человеком, не могущим обеспечить его дочь, — а она, я в том был уверен, никогда не решится на брак без его согласия. И тогда я уверил себя, что делаю это только ради Мэри, моей будущей жены, и невольно рассмеялся над своими тревогами и сомнениями при мысли, сколько времени прошло с тех пор, как плавучий чертог «Espiritu Santo» сложил свои кости на дне Сэндэгской бухты, и каким малодушием с моей стороны было бы считаться с правами собственности, столь давно пропустившими все законные сроки, и вспоминать о несчастье, давно позабытом и потонувшем во мгле веков.
Относительно того, где мне следует искать затонувший корабль Непобедимой Армады, у меня сложился совершенно определенный план.
И все течения, и сама глубина указывали на то, что если «Espiritu Santo» погиб в Сэндэгской бухте и если от него еще что-нибудь уцелело, то искать его надо в восточной части бухты под скалистыми утесами. Вода здесь очень глубока, и даже непосредственно под скалой глубина достигает нескольких сажен. Стоя на краю скалы, я мог видеть на большом протяжении песчаное дно бухты; солнце светило ярко и проникало глубоко в зеленые прозрачные воды залива, придавая ему вид громадного кристалла зеленого хрусталя, прозрачного и светлого; ничто не напоминало о том, что это вода, кроме легкого дрожания и колебания света и теней где-то в глубине, да еще появлявшихся время от времени морщинок и пузырьков у самых краев. Тень от скал ложилась довольно далеко, от самого подножья утесов, а моя собственная тень, двигавшаяся и останавливавшаяся на вершине скал, достигала иногда до половины ширины бухты. Как раз именно в этом поясе тени я рассчитывал найти «Espiritu Santo», потому что именно в этом месте нижнее течение было особенно сильно. Вода в бухте всегда казалась холодной, особенно в этот знойный палящий день, но в этом месте она была еще холодней и манила глаз какой-то странной таинственностью. Однако как я ни вглядывался в ее таинственную глубину и как ни прозрачна была здесь вода, я не видел ничего, кроме рыб и кустов водорослей, да там и сям каменных глыб, оторвавшихся от скалы, упавших в воду и лежащих теперь одиноко на песчаном дне бухты. Дважды я прошел из конца в конец по всему краю утесов, и на всем этом протяжении мне не удалось увидеть ничего похожего на затонувшее судно, ни даже такого места, где можно было бы предположить его присутствие, кроме только, пожалуй, одного. Это место была большая ровная терраса на пяти саженях глубины, подымавшаяся на весьма значительную вышину над уровнем песчаного дна и казавшаяся сверху просто большим подводным выступом скалы, той самой, на которой я стоял. Он представлял собой одну сплошную массу морских трав и водорослей, настоящую подводную рощу, что и мешало мне определить истинный характер этой террасы; но по виду и размерам она имела некоторое сходство с корпусом корабля. Во всяком случае, это был единственный мой шанс. Если «Espiritu Santo» не лежал здесь, то его не было нигде в Сэндэгской бухте, и потому я решил испытать свое счастье раз навсегда и либо вернуться в Арос богатым человеком, либо навеки отказаться от всяких мечтаний о богатстве.
